Призрачный свет - Уинтл Уильям Джеймс
В то же время было странно, что невидимый человек бросил в гиен такое кремневое орудие. Правда, существовала вероятность, что я подобрал не тот камень, который был брошен в них. Однако события следующего дня убедили меня в том, что это тот самый камень.
На следующий день, чуть раньше обычного, я увидел заключительные эпизоды в череде странных происшествий. Весь день небо было затянуто тучами, и казалось, что вокруг гремит гром, хотя дождя не было. Воздух был спертым и тяжелым, а общий мрак усиливал эффект тени, отбрасываемой деревьями, и создавал скорее впечатление леса, чем того, что в действительности было довольно открытой местностью.
Ощущение древности было более явным, чем когда-либо прежде, когда я сидел там, — иногда читая, но чаще смутно размышляя, — пока звук падения среди деревьев не привлек целиком мое внимание. На этот раз он был громче, чем раньше, и приближался ко мне. Затем внезапно деревья раздвинулись, из тени выскочил огромный зверь и пробрался через открытое пространство к укрытию в другом небольшом лесу со скоростью, удивительной для животного его роста и телосложения. Он двигался неуклюжим галопом, но быстро и аккуратно поворачивал, чтобы избежать препятствия.
Когда он мчался по открытому пространству, я увидел, как большой медведь — или нечто очень похожее — выскочил из укрытия, словно направляясь к мамонту, как, я полагаю, следовало бы назвать зверя. Но он, по-видимому, передумал, потому что вдруг оглянулся и попятился назад; и в то же мгновение две гиены с испуганным видом выбежали из пещеры и бросились бежать во весь опор.
На мгновение я был озадачен, пытаясь объяснить очевидный ужас всех этих свирепых зверей, а затем объяснение пришло в форме камня, который со свистом пролетел мимо меня и упал на голый участок земли, где я отчетливо увидел, что это было неолитическое кремневое орудие, почти точная копия предыдущего.
Именно пришествие человека обратило зверей в бегство! Сразу же после этого я увидел его. Из леса вышел человек — несомненно, человек, хотя внешне он сильно отличался от тех, что живут сегодня в окрестностях Лландуи. Он был невысокого роста, с несколько кривоватыми ногами и руками, по-видимому, длиннее, чем это обычно бывает у хорошо сложенных мужчин. У него были густые нависшие брови, лицо частично скрывала копна нечесаных волос, а цвет лица был отчетливо темным. Он был не из тех, кого хотелось бы встретить на пустынной дороге.
За ним следовали женщина и юноша, который, вероятно, был их сыном. За исключением того, что они были более легкого телосложения, они не очень сильно отличались от мужчины. Все они были вооружены грубо сделанными топорами с каменными головками, луками и стрелами. Насколько я мог видеть, стрелы были с кремневыми наконечниками.
Они, очевидно, преследовали мамонта и, вероятно, надеялись загнать его в какую-нибудь скрытую яму, потому что я не мог понять, как они могли надеяться одолеть такого огромного зверя. Но намеченная добыча ускользнула, и все трое были явно разочарованы и угрюмы. Они задержались на минуту или две, и я слышал их гортанный разговор; затем они прошли через открытое пространство к скалам и исчезли. Наверное, они жили там в пещере.
Уже почти стемнело, и я тоже отправился домой — я рад был уйти, не столкнувшись с этими людьми поближе. Я больше никогда не видел ни их, ни животных, хотя по-прежнему ежедневно ходил туда. Но, очевидно, я имел убедительное доказательство того, что сказал в начале этой истории: что прошлое — это реальная вещь; что оно не прошло и с ним не покончено; и что оно существует сегодня так же, как и всегда, для тех, кому дано его видеть.
Я рассказал об этом Хенсону и спросил, что он теперь может сказать в свое оправдание. Он ответил, что я либо еще больший дурак, чем он думал, либо более искусный лжец, чем он предполагал.
Черная кошка
Если и были какие-то животные, которых Сидни не любил больше, чем других, то это были кошки. Не то чтобы он вообще не любил животных, — он питал особую привязанность к старому ретриверу, который когда-то принадлежал ему, — но кошки, казалось, пробуждали в нем все самое худшее. Ему всегда казалось, что если он прошел через какую-то предыдущую стадию существования, то он, наверное, был мышью или птицей и таким образом унаследовал, так сказать, инстинктивный страх и ненависть к врагу своих прежних дней.
Присутствие кошки действовало на него очень странно. Прежде всего, появлялось какое-то отвращение. Мысль о том, что глаза животного устремлены на него, мысль о том, чтобы прислушаться к беззвучным шагам, ощутить воображаемое прикосновение гладкой шерсти, — все это заставляло его вздрогнуть и отпрянуть. Но это чувство быстро уступало место еще более странному очарованию. Его тянуло к существу, которого он боялся, — так же, как птицу, хотя и ошибочно, зачаровывает змея. Ему хотелось погладить животное и почувствовать, как его голова трется о него, и в то же время мысль о том, что оно это делает, наполняла его мимолетным ужасом. Это было что-то вроде того болезненного состояния, в котором человек находит настоящее физическое удовольствие в причинении себе боли. А потом, существовал явный нескрываемый страх. Как бы Сидни ни притворялся, он испытывал смертельный страх, когда в комнате появлялась кошка. Он снова и снова пытался преодолеть его, но безуспешно. Он говорил себе о хорошо известном дружелюбии домашней кошки, из-за ее пресловутой робости; о ее фактической неспособности причинить какой-либо серьезный вред сильному и энергичному человеку. Но все это не имело никакого результата. Он боялся кошек, и отрицать это было бесполезно.
В то же время, Сидни не был врагом кошек. Он был последним человеком в мире, который причинил бы кому-то боль. Как бы ни тревожил его сон в предрассветные часы голос больного любовью разбойника на крыше, ему и в голову не приходило метнуть в обидчика какой-нибудь снаряд. Вид полуголодного кота, оставленного в приюте, когда его хозяин уезжал, наполнял его жалостью, почти похожей на боль. Он был щедрым подписчиком приюта для потерявшихся кошек. На самом деле, все его отношение было непоследовательным и противоречивым. Но от правды никуда не деться: он не любил и боялся кошек.
Вероятно, эта навязчивая идея в какой-то мере была вызвана тем, что Сидни был человеком праздным. Если бы его мысли занимали какие-либо неотложные дела, он мог бы перерасти эти фантазии с наступлением среднего возраста. Но обладание достаточными средствами, унаследованная нелюбовь ко всякой работе, требующей энергии, и два-три интересных увлечения, которые легко и спокойно наполняли его время, давали ему свободу потакать своим фантазиям. А фантазии, если им потакать, в конце концов, становятся хозяевами, и Сидни это доказал.
Он был занят написанием книги о каком-то периоде древней египетской жизни, что включало в себя серьезное изучение коллекций в Британском музее и в других местах, а также поиск редких книг в антикварных книжных магазинах. В свободное от этих занятий время он жил в древнем доме, который, как и большинство старых мест подобного рода, являлся предметом различных странных историй сплетничавших соседей. Предполагалось, что там произошла какая-то трагедия в какой-то неопределенный день, и, следовательно, что-то должно было преследовать это место и время от времени как-то себя проявлять. Среди местных сплетников этот туманный термин «что-то» имел большое значение, поскольку он охватывал множество неточных воспоминаний и туманных преданий. Вероятно, Сидни никогда не слышал о репутации дома, потому что вел уединенный образ жизни и мало общался с соседями. Но если слухи и дошли до его ушей, он не подавал виду. Если не считать кошачьей одержимости, он был человеком в высшей степени уравновешенного ума. Он был едва ли не последним человеком, который мог что-то вообразить или поддаться влиянию чего-либо, кроме доказанных фактов.
Тайна, окружавшая его безвременную кончину, явилась, таким образом, большой неожиданностью для его друзей, и ужас, нависший над его последними днями, был лишь частично раскрыт обнаружением дневника и других бумаг, которые послужили материалом для этой истории. Многое еще остается неясным и не может быть теперь прояснено, ибо единственного человека, который, возможно, мог бы пролить на это свет, больше нет с нами. Поэтому нам остается только сохранившимися фрагментарными записями.
