Александр Барченко - Из мрака
— Мне надоело ваше «общество», — капризно оборвала Эме. — Я молчу по целым часам в обществе жён наших приятелей. Я ничего не понимаю в хозяйстве и в модах. У меня нет подруг. Джемма умерла… А мисс Меджвуд я не могу теперь видеть. Вы подорвали во мне к ней всякое доверие, доктор. К ней и её «братьям» и «сёстрам». Вы и должны отвечать.
— С удовольствием соглашаюсь нести ответственность.
— Девчонке взбрело на ум опять записаться в студентки, — пояснил генерал с видимым неудовольствием. — Ваши лавры, cher maître, не дают ей спать. Узнала, что вы отправляетесь в Европу, и хочет навязаться вам в попутчики, вот.
Доктор ласково улыбнулся девушке.
— Могу только одобрить ваше намерение. Мы переговорим об отъезде на днях. Вы мне доставили искреннее удовольствие вашей просьбой. Вы так напоминаете мне Джемму.
Генерал подхватил облегчённо:
— Довольно!.. Ну, теперь собирайся. И так ко второму действию дай Бог попасть.
Девушка лукаво блеснула глазами.
— Папа! Ваше нетерпение может показаться подозрительным. Разве вы слушаете «Фауста» первый раз в жизни?
Генерал сразу очутился в своей сфере. Сдвинул со стуком каблуки; с видом отчаянного гамэна закрутил эспаньолку. Отозвался, польщённый:
— Какова? Старика отца заподозрить… Дитя моё, нельзя же оставлять приглашённых в ложу одних. В самом деле…
— Миссис Абхадар-Синг приедет с племянницами.
— Вдова Абхадар-Синга здесь? — осведомился из своего угла молчаливый миллионер.
— Очаровательная женщина! — отозвался генерал, сладко прищурив глаза. — О-ча-ровательна. И какой характер. Жить восемь лет в глуши, в джунглях, с больным капризным стариком на руках. Это подвижничество… Однако позвольте пожелать…
Доктор крепко пожал волосатую руку генерала. Спросил:
— Вдова Абхадар-Синга будет жить в Бенаресе?
— А… И вы её знаете? К сожалению, нет. Мадам также мечтает о Европе. Здесь, в Бенаресе, она по делам. Старикашка-покойник, между нами, был азартный делец. Вдова решила всё ликвидировать. В Бенаресе ей предстоит реализовать что-то около семи миллионов. Кругленькая цифра, не так ли?
— Старик поступил как джентльмен. Иначе и не могло быть… Здесь у неё счёт на Смита. Кстати, о чём бишь я хотел вас спросить, дорогой мой набоб…
Генерал вернулся с порога, уцепился за пуговицу визитки Гумаюн-Синга, с таинственным видом понизил голос:
— Правда, сегодня шептались на бирже, в кулуарах, будто бы Смит… непрочен?
— Ничего не могу вам ответить на это. Не имею с конторой Смита никаких отношений. Как посторонний не знаю. Смит слишком крупная величина.
— Очень! Крупная величина с крупным треском и падает. Если враки — тем лучше. Старик — способная шельма. Хотя, знаете, очень тревожный симптом. Нынче столкнулся на бирже с Саммерсом — лорд, крупный пайщик. Подозрительно этак улыбается на вопросы, скрутил губы.
— Ничего не могу сказать, генерал.
Доктор проводил гостей до веранды, дождался, пока Желюг Ши захлопнул дверцы автомобиля, вернулся в кабинет.
Гумаюн-Синг ходил медленными размеренными шагами, заложив за спину руки. И его белоснежный тюрбан то тускнел в тени абажура, то вспыхивал ярким пятном в освещённом пространстве, мерцал красным глазом рубиновой пряжки.
Доктор машинально передвигал на столе брошюры, захлопнул кожаный ящик с препаратами, поглядел на лица, смотревшие из рамок, такие знакомые и такие далёкие, отодвинул портреты к стене. Молча постоял у стола, придвинул кресло, уселся, устало уронил голову на руки.
Гумаюн-Синг тихо шуршал подошвами по ковру. Остановился. Выронил тихо, вопросительным тоном:
— Вот и расплата?
Доктор отозвался, не поднимая головы:
— За что?
— Я говорю про старика Смита, — сказал индус, и в голосе его протиснулись сухие враждебные ноты. — Карма не прощает. Мы можем винить негодяя, подучившего женщину. Но виноват Смит сам.
Доктор молчал. Гумаюн-Синг сказал раздумчиво:
— Старик погиб. На него давно точат зубы. Заминка в расчёте с наследницей клиента сразу развяжет языки. Строить спекуляции на умирающих с голоду…
Доктор отозвался:
— Ты знаешь, как тяжело мне слушать всё это. Я бессилен помочь.
— Бессилен? Но ты можешь требовать помощи у любого из братьев. У меня, наконец.
Доктор тихо покачал головой.
— Требовать? Нет. Требовать я не имею права. Старик осудил себя сам. Но за мной остаётся право… просить.
Индус возразил сухо:
— Ты воспользуешься этим правом?.. А ты подумал о тех сотнях тысяч людей, которых этот старик выкинул без куска хлеба на улицу в погоне за барышами? О тех несчастных, которых оторвали от семьи и родины, пользуясь тем, что грозила голодная смерть?
— Если бы речь шла только о нём… — выронил доктор.
Индус горько махнул рукой:
— Э… неужели ты до сих пор не убедился ещё в своём заблуждении? Что общего между ней и тобой? Цепляется за жизнь, не способна даже чувствовать превосходства ума, отдаёт сердце мальчишке, когда рядом настежь распахнута дверь к знанию, к лучезарной действительной жизни.
— Ты не прав, — сказал доктор с усилием.
— Дай Бог, чтобы так было на самом деле. Но я убеждён, что тот, кто так цепко тянется к жизни…
— Тот… — перебил доктор твёрдо, — тот с большим ужасом и навсегда отшатнется от неё, когда поймёт, что цеплялся… за труп.
— Поймёт ли? — с сомнением кинул индус, уходя в дальний угол.
Доктор прибавил с живостью:
— Даже не о ней идёт речь. Она перенесёт всякую тяжесть, ты не знаешь её, Синг. Она перенесёт и смерть старика, и ту грязь, какой заплюют его имя. Даже для неё я не стал бы останавливать руку Карающего. Но ты забыл о тех же тысячах жизней, за которые мстит старику слепая Карма. Старик погиб. Предприятие рассыплется прахом. Что ждёт тысячи тех, кого он связал со своею судьбой?
Гумаюн-Синг остановился, типичным восточным жестом, прорвавшимся сквозь европейское воспитание, щёлкнул пальцами, отпарировал коротко:
— Ай-ай! О них не беспокойся. Гумаюн-Синг сумеет сохранить не одну тысячу жизней, если дело идёт об истёрзанной родине.
Доктор поднялся со своего кресла, сказал:
— А старик? Тебе так и так придётся рискнуть той же суммой. В первом случае даже меньше риска.
Индус спрятался в углу за тенью, ответил угрюмо:
— Старик подписал себе приговор сам.
— И ты хочешь быть его палачом?
Доктор подошёл к индусу, уронил на плечо ему руку, долгим взглядом заглянул под ресницы потупленных глаз. Сказал тихим голосом:
— Брат! Помнишь, что сблизило нас с тобою? Что поставило нас в стороне от других братьев, подчинявшихся мёртвой букве закона? Нам ли с тобой быть палачами кого-либо?
