Александр Барченко - Из мрака
Порылся на письменном столе, достал из-за груды брошюр и тетрадей кожаную рамку, пригляделся, снова перевёл глаза на стройную фигуру, сидящую в шезлонге.
— Но вы же вылитый портрет, мадемуазель. Не понимаю, как мог я не заметить раньше.
Доктор передал фотографию Гумаюн-Сингу. Индус с улыбкой кивнул головой, внимательно поглядел на девушку, сказал:
— То, что называют внутренним сходством… И голос. Особенно голос.
Эме де Марелль уже вскочила с шезлонга, стояла у письменного стола.
— Доктор. Вы меня интригуете… Ах, это Джемма. Бедная Джемма… Это я давно уже знала. В Париже нас часто принимали за сестёр. Бедная девочка. Ай, кто это? Доктор, а это кто, не секрет?
Генерал де Марелль принял из рук Гумаюн-Синга фотографию, долго, отставив подальше, к свету, изучал старчески дальнозоркими глазами смуглое женское лицо, печально улыбавшееся из рамки. Помычал неопределённо:
— Да… гм-м… Не нахожу. Возможно, весьма отдалённое.
Поставил рамку на стол, бросил беспокойный, даже чуть-чуть суеверный взгляд на разрумянившееся личико дочери. Генералу, должно быть, не улыбалось сходство дочери с подругой, погибшей такой трагической смертью. Эме де Марелль стояла теперь у стола с другой, такой же кожаной рамкой в руках. Жгла доктора вспыхнувшими от любопытства глазами, настойчиво спрашивала:
— Доктор. А это кто? Это бестактно с моей стороны, но я не отстану. Кто это… такие глаза…
Доктор почему-то медлил ответом.
— Это офицер… или чиновник? — догадывалась Эме. — Костюм с металлическими пуговицами и, потом, эти петлицы. Почему вы не хотите сказать?
Из рамки на неё глядело очень худое, с выдавшимися скулами мужское лицо.
Лицо некрасивое, блеклое той преждевременной блеклостью, что накладывала на молодые черты напряжённая работа мысли. Была особенность в этом лице. Можно было часами глядеть на портрет и, отойдя, тотчас забыть все черты — нос, и рот, и овал лица. Но лоб и глаза навсегда внедрялись в память. Лоб высокий, классических линий, под прядью непослушных, должно быть мягких, волос. И глаза даже здесь, на портрете, обесцвеченные однотонной передачей, будто прокалывали картон, вызывали в представлении странную мысль, будто смотрят они не с матового листка шероховатой бумаги, а откуда-то сзади, издалека, из глубины, которую страшно измерить.
Доктор ответил наконец:
— Нет, это не офицер. Это студент, русская форма. Он тоже… умер. Он работал под моим руководством.
— Умер?
Доктор ответил со странной запинкой:
— Да, погиб и для жизни и для науки. Я так много ждал от него.
Эме де Марелль улыбнулась полушутливо, полугрустно.
— Мне не везёт. Я могла бы влюбиться в человека только с такими глазами.
Беспокойный ревнивый блеск вспыхнул в печальных глазах маленького Джека. Мальчик протянул худенькую смуглую руку, долго пристально разглядывал портрет. С настойчивым немым вопросом поднял глаза на доктора, сказал, будто припоминая, глядя в темноту остановившимся, отсутствующим взглядом:
— Разве он умер? Я часто встречался с ним там.
Эме с любопытством окликнула:
— Джек, что вы хотите сказать? Где это «там»?
— Там… Там, где со мной говорит учитель.
Девушка с беспомощным видом уставилась на доктора.
— Я не понимаю его. Мне так бы хотелось знать.
Доктор сказал уклончиво, обращаясь к Джеку:
— Там ты мог видеть отошедших, Джек.
— Он не отошёл ещё, — настойчиво возразил ребёнок. — Учитель сказал мне, как различать. Он не отошёл, сэр. Зачем неправда?
— Не будем говорить о нём, Джек, — сказал доктор. — Простите, мадемуазель, это очень тяжёлое воспоминание.
Джек заговорил упрямо, словно прислушиваясь к чему-то, не моргая широко раскрытыми, остановившимися глазами:
— Он не отошёл. Я видел его, вижу… Ему тяжело… Очень тяжело. Он теряет рассудок…
Доктор заметно вздрогнул. С побледневшим сразу лицом, пальцами правой руки сделал быстрый, трудно уловимый жест на уровне расширенных глаз ребёнка.
Джек очнулся, сморгнул, обвёл всех недоумевающим взглядом, сказал, увидав у себя в руках кожаную рамку:
— Какое лицо… Я встречал его где-то. Кто это, сэр?
Доктор мягко, но настойчиво отобрал у него рамку.
— Очень может быть, Джек. Мы были с ним вместе в Мадрасе два года назад.
Доктор внимательно пригляделся к ребёнку, сказал, задержав на минуту свою руку на его гладко причёсанной голове:
— Успокойся, Джек. Не надо так волноваться!
Мальчика трясла теперь лихорадочная дрожь. Сероватая бледность набежала на смуглое лицо. Потухли большие глаза. Весь он, словно после страшного напряжения, как-то погас, обвис в кресле, сразу превратился в обыкновенного беспомощного ребёнка.
Доктор плеснул из кофейника, стоявшего на тумбочке возле генерала, на блюдце чуточку кофе, достал из кармана чёрный пузырёк с плотно притёртой пробкой-капельницей, отмерил в кофе чуть заметную каплю тягучей жидкости.
— С тобой это часто бывает, Джек? — спросил он, поддерживая голову ребёнка, заставляя того проглотить кофе.
Джек, стукая зубами о блюдце, втянул жидкость, устало откинулся на спинку кресла. Минуты две пролежал с закрытыми глазами. Потом выпрямился, отозвался прежним спокойным голосом взрослого:
— Когда со мной говорит учитель, я лежу в постели весь день. Они не дают мне этого, — Джек кивнул в сторону блюдца.
Генерал де Марелль чувствовал себя, должно быть, шероховато среди этой напряжённой, почти истерической обстановки. Не допил своей чашки, шумно поднялся с дивана, усиленно заморгал в сторону дочери.
— Cher maître! Мы так бесцеремонно злоупотребляем вашим временем. Не теряем надежды видеть вас у себя.
Эме де Марелль снова взяла со стола привлёкший её внимание портрет. Словно нехотя поставила на прежнее место, повернулась к хозяину с умоляющим видом:
— Доктор, я беру с вас слово. Я думаю, мы вам надоели, я любопытна, как девчонка.
Она спохватилась, вспомнила что-то, смущённо повернулась к отцу:
— Папа. Мы с вами совсем забыли про нашу просьбу!..
Генерал поспешно перебил:
— Поспеем, поспеем. Нельзя накидываться сразу на человека. Не в последний раз видимся.
Девушка настойчиво перебила:
— Почему не сказать сейчас? У доктора могут представиться другие планы.
Хозяин перебил вежливо:
— Я прошу располагать мною, мадемуазель. Чем могу быть полезен?
Девушка смущённо замялась. Генерал ответил ворчливо:
— Этой голове надо было родиться мальчишкой. В самом деле… Вместо того чтобы заняться делом, побывать в обществе, этот сорванец намерен вернуться в Европу.
— Мне надоело ваше «общество», — капризно оборвала Эме. — Я молчу по целым часам в обществе жён наших приятелей. Я ничего не понимаю в хозяйстве и в модах. У меня нет подруг. Джемма умерла… А мисс Меджвуд я не могу теперь видеть. Вы подорвали во мне к ней всякое доверие, доктор. К ней и её «братьям» и «сёстрам». Вы и должны отвечать.
