Стефан Грабинский - Избранные произведения в 2 томах. Том 1. Саламандра
— Что это значит?
— Это значит, перед пуском их в эксплуатацию они довольно долго отдыхали в т у п и к е и буквально пропитались особыми флюидами тех мест.
— Не понимаю. Прежде всего, объясните, что такое тупик?
— Боковая, заброшенная и презираемая всеми ветка, одинокий побег рельсов длиной в пятьдесят — сто метров, без выхода, не связанный с другими путями, упирается в искусственную насыпь, навсегда замкнутый шлагбаумом. Засохшая ветвь зеленого дерева, обрубок искалеченной руки…
Глубоко, трагически-лирично прозвучали слова путейца. Профессор посмотрел на него с удивлением.
— Представьте себе полное запустение. Ржавые рельсы поросли сорняком; буйные полевые травы, лебеда, дикая ромашка, чертополох. Одинокая, мертвая железнодорожная стрелка с разбитым фонарем, который не зажигают по ночам. Да и зачем? Ведь путь закрыт; далее ста метров не уедешь. Неподалеку на линиях неугомонное движение локомотивов — кипит жизнь, пульсируют железнодорожные артерии. Здесь — всегда тишина. Лишь изредка забредет маневровый паровоз, ненадолго оставят отцепленный вагон; или перегонят на отдых отслуживший свое вагон — вкатится он тяжко, лениво и, онемев, застрянет здесь на многие месяцы, а то и годы. На обветшалой крыше птица совьет гнездо и выведет птенцов, в щелях на полу укоренятся травы, пробьется ивовый побег. Над полотном проржавелых рельсов раскинет вывихнутые руки вышедший из строя семафор, да так и замрет, благословляя вечную печаль покинутости…
Голос рассказчика дрогнул. Профессор почувствовал его волнение; глубокое чувство удивляло и трогало. Но откуда такое чувство?
— Я могу понять, — начал Рышпанс, помолчав, — поэзию тупика, то есть безвыходности… но, хоть убейте, ума не приложу, что порождает явления, о коих вы говорили.
— В поэзии тупикового мрачного одиночества — неизбывная тоска, тоска по бесконечным далям, недоступным из-за ограничительной насыпи, из-за вечно закрытого шлагбаума. Совсем рядом мчатся поезда, в бескрайний прекрасный мир устремляются машины — здесь барьер, глухой предел, поставленный насыпью. Т о с к а о б е з д о — л е н н о с т и. Понимаете? Тоска без надежды на самореализацию порождает ущербность, питающую самое себя, пока могучим усилием она не одолеет ту счастливую действительность… успехов и привилегий. Так рождаются потаенные силы, годами накапливается невзысканная их мощь. И кто знает, не обернется ли она стихией? И тогда превозможет будни, устремится к целям высоким, более прекрасным, чем сама жизнь. У с т р е м и т с я д а л ее з а е е п р е д е л ы…
— Скажите, пожалуйста, а где же находится именно этот тупик? Ведь вы, разумеется, имели в виду определенную ветку?
— Гм, — ухмыльнулся горбун, — как бы вам объяснить… Некий тупик, естественно, послужил исходным пунктом. Ведь тупиков очень много на любой станции. Поэтому тот или иной — не все ли едино.
— Я имею в виду тупик, откуда вышли на линию наши вагоны.
Горбун нетерпеливо покачал головой:
— Мы с вами не понимаем друг друга. Кто знает, возможно, таинственные пути есть повсюду? Да, их надо найти, почувствовать, отыскать — попасть на них, привыкнуть к новой колее. А такое пока удалось лишь одному человеку…
Он умолк, глянул на профессора мерцающим фиалковым взглядом.
— И кому же? — задумчиво спросил тот.
— Некоему Вюру. Вавжинец Вюр, горбун, обиженный природой, служащий железной дороги, ныне — король тупиков, их мятежная, тоскующая по свободе душа!
— Понимаю, — прошептал Рышпанс.
— Да, путеец Вюр, — страстно продолжал горбун, — некогда ученый, мыслитель, философ, по иронии судьбы заброшенный на рельсы презренного тупика, добровольный страж забытых путей, их посланник…
Они поднялись, намереваясь выйти. Рышпанс протянул руку Вюру.
— Я согласен, — твердо произнес он.
Штора поднялась, они вышли в коридор.
— До скорого свидания, — попрощался горбун. — Отправляюсь на охоту за душами. Еще три вагона…
И он исчез за дверью в следующий вагон.
Профессор задумчиво подошел к окну, срезал кончик сигары и закурил.
За окнами не видно ни зги. Только огни поезда летучим дозором скользили по склонам насыпи, высвечивая пространство прорезями окон; поезд мчался пустынными лугами и пастбищами…
К профессору подошел с просьбой прикурить сосед по купе. Рышпанс стряхнул с сигары пепел и вежливо протянул незнакомцу.
— Благодарю. Инженер Знеславский.
Завязался разговор.
— Вы не обратили внимания, как неожиданно опустели вагоны? — спросил инженер, осмотревшись вокруг. — В коридоре вообще никого нет. Я заглянул в два отделения: к вящему моему удовольствию, много свободных мест.
— Интересно, — подхватил Рышпанс, — а как в других классах?
— Можно проверить.
И они прошли через несколько вагонов к хвосту поезда. Пассажиров и в самом деле осталось значительно меньше.
— Странно, — заметил профессор, — еще полчаса назад и яблоку негде было упасть, а поезд останавливался всего один раз.
— Да, очевидно, на этой станции все и вышли. Сразу все, да еще на маленькой станции, — скорее даже на полустанке… Странно, — согласился Знеславский.
Профессор и Знеславский сели на лавке во втором классе. У окна вполголоса разговаривали двое мужчин.
— Знаете, сударь, — беспокоился чиновник чопорного вида, — я просто не могу не сойти с поезда, не понимаю, в чем дело…
— И со мной то же самое! — ответил второй пассажир. — Мне тоже хочется выйти. Хотя и глупо как-то. Я сегодня обязательно должен быть в Зашумье, и билет туда, а все-таки сойду на ближайшей станции, дождусь утреннего поезда. Вот ведь нелепость, да и времени жаль!
— Высадимся вместе, хотя мне тоже не с руки. Опоздаю в присутствие на несколько часов. Да ничего не поделаешь. Этим поездом не поеду.
— Извините, — вмешался инженер. — А что, собственно, господа, вынуждает вас прервать поездку?
— Трудно сказать, — ответил чиновник. — Вряд ли определишь — какое-то беспокойство…
— Пожалуй, нечто вроде приказа, — попытался объяснить его спутник.
— Возможно, вы чего-то боитесь? — насмешливо заметил Рышпанс.
— Вполне возможно, — спокойно согласился первый. — Но я вовсе не стыжусь. Чувство, вынуждающее меня сойти, столь своеобразно, столь sui generis, что ничего общего не имеет с обычным страхом.
Знеславский многозначительно взглянул на профессора.
— Не пройти ли нам дальше?
Через минуту они оказались в почти свободном отделении третьего класса. Сигарный дым клубился у потолка. На скамьях сидели трое мужчин и две женщины. Одна — молодая, пригожая горожанка — говорила соседке:
