Либба Брэй - Великая и ужасная красота
Или же это нечто более глубокое, нечто более страшное, некий монстр, затаившийся в тебе самой, то, что ты лишь иногда замечаешь мельком, безбрежное неведомое твоей собственной души, где скапливаются тайны огромной силы, внутренняя тьма?
Если захочешь выслушать, я расскажу тебе историю — такую, воспоминание о которой не прогнать уютным гудением огня в камине. Я расскажу тебе историю о том, как мы нашли себя в той сфере, где зарождаются сны, где судьба предопределена, а магия так же реальна, как отпечаток твоей ладони в снегу. Я расскажу тебе, как мы открыли ящик Пандоры, скрытый в нас самих, ощутили вкус свободы, запятнали свои души кровью и выбором и выпустили в мир ужас, разрушивший драгоценный Порядок. Эти страницы — признание во всем том, что привело к этому холодному серому рассвету. И что будет теперь, сказать не могу.
Забилось ли твое сердце быстрее?
Не собираются ли на горизонте тучи?
Чувствуешь ли ты, как бегут мурашки по шее в ожидании поцелуя, которого ты страшишься, но в котором так нуждаешься?
Испугаешься ли ты?
Познаешь ли ты истину?
Мэри Доуд, 7 апреля 1871 года.Не та ли это Мэри, которой кажется, что она знает меня? Я сама не знакома ни с какой Мэри Доуд. У меня болит голова, я замерзла в одной ночной сорочке.
— Скажи этой Мэри, чтобы она оставила меня в покое. Мне не нужна та сила, которую она мне предлагает.
— Она не предлагает тебе никакой силы, мисс. Она просто указывает тебе путь.
— Ну, так я не желаю по нему идти! Ты меня поняла, Мэри Доуд? — кричу я во тьму пещеры, и мой голос эхом отдается в моих же собственных ушах.
Видение прекратилось, и я осталась одна, в пещере, с кожаной тетрадью в руках.
Жизнь Мэри Доуд лежит на кровати, дразня меня. Я могла бы сжечь тетрадь. Могла бы закопать ее в землю. Но я оказалась слишком любопытной. И вот я зажигаю свечу, ставлю ее на подоконник, и, улегшись в постель, принимаюсь в слабом свете разбирать строки. Я узнала, что в 1871 году Мэри Доуд было шестнадцать лет. Она обожала гулять в лесу, скучала по родным, желала, чтобы ее кожа стала светлее. Ее лучшей подругой была некая Сара Риз-Тоом, «самая очаровательная и добродетельная девушка в целом свете». Они были как сестры и никогда не разлучались. Я даже завидую Мэри Доуд, у меня ведь никогда не было такой подруги. Но в общем и целом первые двадцать страниц дневника оказались ужасно скучными, и я не понимаю, зачем той призрачной малышке было так нужно, чтобы он очутился в моих руках. Глаза у меня слипаются, и я сую дневник в глубину шкафа, кладу его рядом с крикетной битой отца. А потом засыпаю, выбросив все это из головы.
Мне снится матушка. Она мягко, обеими ладонями отводит волосы с моего лба, ее теплые пальцы согревают, как солнечный луч, и мне становится очень хорошо. Матушка привлекает меня к себе, но я выскальзываю из объятий и бегу к руинам какого-то древнего храма. Между темно-зелеными лозами винограда, опутавшими алтарь, скользят змеи. Внезапно срывается сильный ветер, по небу несутся плотные облака. Рядом со мной неясно вырисовывается лицо матушки, искаженное страхом. Сверкает молния, и матушка быстро снимает с себя ожерелье и бросает его мне. Оно как будто зависает в воздухе, медленно кружа, а потом падает ко мне в руки, и уголок серебряного глаза колет мне ладонь. Из крошечного пореза выступает кровь. Матушка что-то кричит. Но завывания ветра мешают расслышать. И только одно слово я улавливаю четко и ясно.
«Беги!»
ГЛАВА 9
Когда я просыпаюсь, стоит ясное, прозрачное утро, и самые настоящие солнечные лучи льются в окно, бросая на пол четкую тень оконного переплета. Снаружи все кажется золотым. Никто больше не требует от меня что-нибудь украсть. Никакие молодые люди в плащах не сообщают мне таинственных предостережений. Никаких странных светящихся девочек не топчется рядом, требуя, чтобы я забиралась в какие-то темные подозрительные пещеры. Все выглядит так, словно прошедшей ночи и не было вовсе. Я сладко потягиваюсь, пытаясь припомнить странный сон, как-то связанный с матерью, но он уже забылся. Дневник лежит в гардеробе, и я намереваюсь предоставить ему пылиться там сколько угодно. Этим утром я думаю только о мести.
— Проснулась? — спрашивает Энн.
Она полностью одета и сидит на аккуратно застеленной кровати.
— Да, — подтверждаю я.
— Лучше бы тебе одеться поскорее, если хочешь получить горячий завтрак. Когда все остынет, есть будет просто невозможно.
Энн некоторое время молчит. Внимательно смотрит на меня.
— Я отчистила твои грязные следы с пола.
Я бросаю взгляд на собственные ноги — ох… грязные ступни высовываются из-под накрахмаленной белой простыни. Я быстро прячу их.
— Куда это ты ходила?
Мне совсем не хочется говорить на эту тему. Все, настал день, солнце ярко светит. Внизу меня ждет завтрак. Моя жизнь начинается с сегодняшнего дня. И я собираюсь официально возвестить об этом.
— Никуда вообще-то. Я просто не могла заснуть, — лгу я, изображая беспечную и сияющую улыбку.
Энн смотрит, как я наливаю воду из расписанного цветами кувшина в таз и отмываю заляпанные грязью ступни и лодыжки. Я прячусь за ширму ради скромности и через голову натягиваю на себя белое форменное платье, потом щеткой расчесываю похожие на змей Медузы локоны и укладываю их в надежный узел на затылке. Я несколько раз оцарапываю нежную кожу головы шпильками и жалею, что не могу теперь носить волосы распущенными, как в детстве.
Конечно, с корсетом возникают сложности. Я никак не могу сама затянуть шнурки на спине. А здесь, похоже, не имеется горничных, готовых помочь вам одеться. И я со вздохом поворачиваюсь к Энн.
— Ты не могла бы мне помочь с этим кошмаром?
Она крепко затягивает шнурки, так, что у меня перехватывает дыхание, а ребра, кажется, вот-вот треснут.
— Ой, чуть посвободнее, пожалуйста! — пищу я.
Энн ослабляет шнурки, и теперь мне всего лишь неудобно, но я уже не чувствую себя изувеченной.
— Спасибо, — благодарю я Энн, когда она заканчивает шнуровать мой корсет.
— У тебя пятно на шее, — сообщает она.
Мне очень хочется, чтобы она перестала меня рассматривать. Глянув в небольшое зеркало на письменном столе, я обнаруживаю пятно прямо под подбородком. Я лижу палец и стираю его, надеясь, что это покажется Энн оскорбительным зрелищем и она наконец отвернется и не вынудит меня совершить какой-нибудь воистину ужасный поступок: например, я могла бы начать ковырять в носу, чтобы получить наконец хоть минутку уединения. Я бросаю последний взгляд в зеркало. Лицо, смотрящее оттуда на меня, отнюдь не прекрасно, но и не настолько ужасно, что могло бы напугать лошадь. А этим утром, когда на щеки падают лучи солнца, я похожа на свою матушку, как никогда.
