Эдвина Нун - Темный кипарис
Ослепнув на несколько секунд, держа перед собой свечу, Стелла вошла в комнату и услышала, как захлопнулась за ее спиной дверь. Древние дверные петли выразили свой протест тихим воплем жестких металлических креплений. Стелла резко одернула себя и зажмурила глаза, чтобы справиться с внезапным светом после продолжительной темноты коридора.
Комната внезапно появилась перед ней, и Стелле показалось, что ее неожиданно ударили по голове тяжелой кувалдой.
Это была чудовищная ложь, абсолютно противоречащая всему, что ей говорили, и вызывающая леденящий душу ужас.
Комната Оливера Хока не была пустой.
Она была пыльной и затянутой паутиной, да. В комнате царило запустение, лежащее повсюду плотным нетронутым слоем, да. Сам воздух казался плотным — тяжелым, спертым и зловещим. Но свет свечи показывал ложность того, что говорили. Стелле пришлось подавить крик ужаса. Комната была полностью меблирована.
Ослепительный блеск тонкой восковой свечи проник в глубину комнаты, осветив каждый предмет, которого он коснулся. Спинет-пианино. Кресла. Огромная кровать, парчовые занавески плотно задернуты. Письменный стол. Статуэтки, вазы и картины. Стелла почувствовала себя непрошеным гостем. И все же…
Пораженная увиденным, Стелла двинулась вперед, ее шлепанцы шаркали по слою пыли, покрывавшему паркетный пол. Горящая свеча отбрасывала яркие полосы света, озаряя своим блеском поочередно каждый предмет.
Это была комната Оливера Хока.
Предполагалось, что комната абсолютно пуста, в ней не осталось ни одного предмета, принадлежавшего блестящему юноше, который утонул. Кто солгал? Где была настоящая правда? И почему комната была заперта все это время? Чтобы скрыть ложь?
Решившись теперь, несмотря на дурное предчувствие, осмотреть все, Стелла медленно обошла Комнату. Створчатые окна были плотно закрыты и ставни заперты, опасность того, что ее обнаружат, была ничтожно мала. И Гейтс сторожил в Коридоре. Как он добр.
Она задержалась у пианино. Это была красивая вещь, белые клавиши сверкали, как множество великолепных жемчужин, на фоне черных клавиш. Кресла и кровать также были великолепны, даже слишком красивы для мужчины; даже для выдающегося по своим способностям мальчика. Стелла нахмурилась. Это было так волнительно — все эти несообразности, одна за другой. Как избыток фигур на шахматной доске. Как…
Картины в раме бросились ей в глаза. Это были мощные, жестоко-прекрасные сцены; одна изображала диких лошадей, взбесившихся, поднявшихся на дыбы, взбрыкивающих передними копытами: воплощение первобытной жестокости. А другая — слева от кровати — изображала грозу, сверкающую стрелами молний над верхушками голых, бесплодных деревьев. Стелла подавила дрожь. Что же за мальчик это был?
Еще один Тодд? Только старше?
Стелла замерла на месте. Огонь свечи упал на альбом для рисования, лежавший в правом углу у изножья постели. Она боялась посмотреть, по все же наклонилась и подобрала его. Она взяла себя в руки и посмотрела на набросок.
Облегчение гулким эхом отдалось в ее венах.
Это был еще один портрет Харриет Хок. Но какой портрет!
Это была Харриет Хок, прекрасная женщина. Явная любовь и спокойная безмятежность в каждом осторожно нанесенном углем штрихе.
Темнота сомкнулась вокруг нее, как только Стелла поставила свечу на пианино и поднесла к ней рисунок, чтобы лучше его рассмотреть.
Под рисунком стояла твердая, четкая подпись. Подпись заканчивалась вычурным росчерком.
Оливер Карлайл Хок.
У Стеллы не нашлось объяснения для внезапного, глубокого, тяжелого ощущения в сердце. Прекрасный набросок незабываемой женщины был сделан не тем мальчиком. Оливер был действительно таким, как о нем говорили. То, что в таком юном возрасте он сумел отразить живой образ своей матери в простом наброске углем, доказывало, что он гений.
Но комната… что-то необычное в комнате…
Она увидела хитрое изобретение почти в ту же секунду, как поняла, что оно лежит у нее перед глазами все время, пока она находится в комнате. Оно было прислонено к подножию статуи Венеры-Афродиты, прямо у ближайшего кресла. Стелла поспешно подошла к нему, прихватив свечу.
Ей пришлось признаться себе, что она не понимает, что это такое. Она никогда не видела ничего подобного.
Это была какая-то упряжь, изготовленная из пересекающихся тонких деревянных полосок, напоминавших ребра скелета. Не больше трех футов в длину, с круглым отверстием посередине конического корпуса, она казалась каким-то подобием изобретения лодки… Конечно! Стелла внезапно вспомнила. Были рисунки в книгах Леонардо да Винчи в колледже. Некоторые из его проектов далеко опередили свое время. Это он называл субмариной…
Правда открылась перед ней с внезапностью летней бури.
Это должно быть так.
Да. Особое хитрое изобретение, которое явилось причиной преждевременной смерти утонувшего Оливера Хока. Другого объяснения быть не могло. Стелла теперь вспомнила совершенно ясно. Великий флорентинец, художник-скульптор-учеиый, Леонардо да Винчи заявил, что человек может погрузиться под воду и оставаться внизу какое-то время в устройстве, в котором он останется сухим и которое обеспечит его воздухом для дыхания. Это сооружение — такое же простое, как строение рыбы.
Стелла попыталась рассуждать логически. Не мог ли такой талантливый мальчик, как Оливер, решиться на подобный эксперимент? Это, конечно, соответствует гениальному характеру. Особенно если принять во внимание решительное заявление его отца, что мальчик был опытным пловцом. Конечно, это было истинным объяснением причины его смерти. Только так он мог утонуть.
Теперь она дрожала, чувствуя себя первооткрывателем, стоявшим на пороге новой великой истины. Ее захлестнула волна эмоций. Еще оставалась проклятая тайна запертой комнаты. Кому надо было держать ее на замке? Конечно, кто-то еще должен знать то, что теперь совершенно определенно.
Оливер Хок утонул случайно, проводя опыты с фантастической моделью гения, жившего два столетия назад.
Но больше не оставалось времени стоять здесь, строя праздные предположения.
Стелла осторожно свернула портрет Харриет Хок и спрятала его в складках своего халата. Она подошла к двери, тихонько постучала, чтобы дать знать Гейтсу, что она выходит, и открыла дверь.
Его лицо неясно вырисовывалось, призрачно и серо, в дверном проеме.
— Входите. Быстро. Я хочу, чтобы вы кое-что увидели своими глазами.
Он запротестовал, но выражение ее лица заставило его войти.
Почти целую минуту Гейтс недоуменно оглядывал комнату, видя нормальную обстановку, которую он, должно быть, хорошо помнил.
