Елена Гайворонская - Тринадцатый пророк
– У меня тоже такое бывает, – понимающе кивнул он, улыбнувшись щербатым ртом.
– Ранний завтрак? Где можно пасть прополоскать?
– На реке, – махнул рукой.
– Где? А, ну да…
Зевая, пополз в указанном направлении и уткнулся в речушку – тоненькую, но шуструю. Нагнулся, с размаху зачерпнул пригоршню, плеснул на морду. Вода была прохладной, освежающей. Сон как рукой сняло. Хотел весь окунуться, да передумал: больно жрать захотелось. Но, когда я предстал перед честной компанией, оказалось, что шведского стола не будет. Континентального тоже. Никакого. Равви поприветствовал меня, и все потопали, грызя на ходу сухари, которыми добрые попутчики со мной поделились. Равви от сухого пайка отказался. Шагал впереди по острой траве как по персидским коврам, подставляя лицо раннему, но уже яркому солнцу, нимало не щурясь на его розовые лучи и, похоже, получал от этого удовольствие, сравнимое с тем, что ощущал я в своём заснеженном сновидении. Мне же проклятые колючки здорово полосовали ноги, и я с трудом удерживался, чтобы не зачертыхаться.
– Вы всегда так завтракаете? – спросил я Петра.
Тот недоумённо пожал плечами, будто никогда не задумывался о такой мелочи.
– По-разному.
– А куда мы идём?
– В храм.
Час от часу не легче.
Я нагнал Равви и тихонько сообщил:
– Вообще-то, я по-вашему молиться не умею.
– Молитва – это разговор с Богом, – спокойно заметил Равви. – Она не может быть «вашей или нашей». К тому же мы идём не на службу.
– Тогда зачем?
– Надо.
И снова ушёл в себя, как в раковину – не раскрыть, не достучаться.
– Чего ты ворчишь? – недовольно сказал Фома. – Оставался бы в лагере, похлёбку варил.
– Сам вари, – возразил я. – А мне, может, как раз в храм необходимо. Попрошу Всевышнего, чтоб поскорей забрал меня отсюда.
– По-моему, тебе ещё рано думать о смерти, – простодушно возразил рябоватый Матвей.
– О ней никто и не думает!
– Он хотел сказать, что соскучился по дому, – перевёл малыш Симон и еле слышно вздохнул.
Я покосился на него и замолчал. При дневном свете он был не так похож на Сашку. И всё же этот мальчишка вызывал во мне смешанные чувства, от мимолётного раздражения до желания потрепать за вихры.
– Кто тебя ждёт дома? Жена, дети?
Это Фаддей. Изо всех сил изображает смирение, но я-то вижу, каким взглядом из-под приопущенных ресниц выстреливает иногда в проходящую симпатичную смуглянку.
– Весёлая девчонка.
– Красивая?
– Высший класс. Ноги от шеи.
Фаддей подавил невольный вздох.
– Зачем ты пришёл к нам? – недовольно вмешался Фома. – Сбивать с пути?
– Слушай, отвали, – огрызнулся я. – Тоже, моралист выискался.
– Если человек не захочет, никто его не собьёт, – неожиданно заступился за меня Пётр. – Его привёл Равви, значит, он должен быть с нами.
– Если уж мы идём вместе, по крайней мере, сейчас, то нам не стоит ссориться, – поддержал братца Андрей.
Мне стало неловко из-за того, что затеял свару, и я заткнулся.
Фома надул щёки, пробурчал под нос нечто нечленораздельное, но громко спорить не стал. Зануда. Я шёл, обозревая опостылевшие каменисто-песчаные окрестности, думая о том, что, если выберусь, уничтожу все плёнки и снимки с видами Израиля.
Впереди замаячили городские стены.
Чем ближе мы приближались к ним, тем дорога становилась шире, ровнее, подобно тому, как попадаешь с загородной трассы на МКАД. Облезлые кусты, росшие вдоль, густели, зеленели, приобретали законченные шарообразные, либо прямоугольные формы, за коими угадывалась работа садовников. Да и людей становилось больше, равно как ослов, телег и повозок. Я чувствовал себя не в своей тарелке, мои ноги заплетались, а руки не знали, куда им деваться по причине полного отсутствия карманов.
Становилось всё теснее, местами приходилось продираться сквозь толпу.
– Посторонись! – гаркнули в правое ухо.
Я неуклюже отпрыгнул. Мимо проплыла телега, на которой из-под просаленной материи тускло поблёскивала глянцевой чешуёй безмолвная рыба, устремив в безоблачно-голубое небо укоризненный взгляд стекленеющих глаз. На телеге восседал тучный малый в замызганном хитоне обмахивался веткой от назойливых жирных зелёных мух, периодически поскрёбывал один из трёх подбородков и зевал во весь рот, лишённый доброй половины зубов.
– Откуда? – окликнул его щуплый старик с изрытым оспой лицом.
– Из Капернаума. – Лениво отозвался рыбак. – Наверно, на Пасху здесь будет вся Иудея. Только в праздники и выручка. Да и то пошлину сдерут…
– Верно, дерут три шкуры, – подключился к разговору кто-то пеший, с мешком за согнутой спиной.
– А налоги…
– И не говори…
– Слыхали о новом проповеднике? – вернулся в разговор старик.
– Очередной пророк? Сколько их было… – махнул веткой рыбак. – Пустобрёхи.
– Я и сам давеча ходил послухать. Интересно же. – объявил старик и отхлебнул из пузатой бутылки.
– И что он проповедует?
– Что все люди – братья. И должны делиться друг с другом.
– Ага, – хмыкнул рыботорговец, – пускай император с нами поделится нашими налогами. Глядишь, наступит рай в отдельно взятом городе…
– Он просто сдвинутый, – заметил хмурый дядька в полосатом одеянии.
С другой стороны доносилось иное. Пытливый женский голос вопрошал.
– Который из них тебе нравится?
– Вон тот, рыжий, – отозвался другой голос, тоже женский и очень приятный, с сексуальными грудными нотками.
– Симпатичный. И брюнетик тоже.
– Точно. Я бы не отказалась познакомиться с ними поближе…
Я не утерпел и обернулся. И тотчас отвернулся обратно. Обе дамочки оказались страшнее крокодилов.
К счастью, мы миновали ворота, и толпа постепенно рассосалась в разные стороны. А проклятое солнце так и стояло над головой, жарило даже сквозь намотанную на башку тряпку. Губы спеклись и полопались, имели мерзкий солоноватый привкус и, когда я их облизывал, противно щипали. Моя следующая поездка будет куда-нибудь, где идут дожди.
Колоссальное беломраморное сооружение на площади и впрямь оказалось храмом. Полуодетая девица с приклеенной зазывной улыбкой время от времени скучно позёвывала. Дежурившие у входа нищие поначалу оживились, но, видимо, наши линялые одежды не произвели на них впечатления, поэтому труженики паперти ретировались в тенёк поджидать более зажиточных прихожан. Мы поднялись по ступенькам, изнутри дохнуло сладковатым тленом.
Под высокими, подкопчёнными дымом сводами царил полумрак. Вдоль стен длинной вереницей сидели торговцы и перекупщики. Голуби и овцы, золотые и серебряные побрякушки, овощи, фрукты, травы… Воздух пропитался терпкими запахами людского пота, животных испражнений, преющих листьев и чего-то ещё, сладковато-тошнотворного. Храмовый рынок немногим отличался от обыкновенного городского базара, разве торговцы старались соблюдать видимость благочестия, удерживаясь от громких призывов, рекламируя свой товар чинно и неторопливо, словно в солидном супермаркете. Какая-то женщина со скорбным лицом, закутанная в чёрное покрывало, сняла с пальца кольцо, протянула одному из скупщиков, обрюзгшему толстяку. Тот придирчиво разглядел его со всех сторон и, покривившись, словно нехотя, сунул женщине несколько монет. Та дёрнулась потемневшим лицом, но деньги взяла. Часть положила в большую серебряную кружку, видимо для пожертвований, остальные торопливо припрятала на груди.
