Дин Кунц - Франкенштейн: Мертвый город
Слепок Боза все еще не отрывал взгляд от клавиатуры. Он сказал:
— Когда он умер, наши души переплелись. Я увидел в точности то, что видел он в момент.
— В момент? — спросил мистер Лисс с нетерпением. — В момент? Какой момент?
— В момент между.
— Черт возьми это все и возьми дважды! — взорвался мистер Лисс. — Ты марсианский тупица? У меня двое тупиц для дискуссий, никто из вас не способен говорить лучше, чем может понять только другой слабоумный? Момент между чем и чем?
— Между жизнью и смертью, — сказал Слепок. — За исключением того, что это не была смерть.
— Очередная тарабарщина! Я могу просто нажать на этот спусковой крючок и снести тебе голову, и, возможно, это убьет тебя или, возможно, нет, но это точно, по крайней мере, принесет большие неудобства на какое-то время.
Обычно музыка сама по себе не могла заставить Намми плакать, это должна была быть музыка в фильме определенного типа, но эта музыка становилась печальнее и печальнее, и он беспокоился, что может заплакать. Он знал — просто знал — что если заплачет, мистер Лисс посмеется над ним и скажет особенно неприятные вещи, назовет его «изнеженным мальчиком» и даже хуже.
— Момент между жизнью и жизнью, — сказал Слепок.
Теперь его руки выглядели печальными, как звучание музыки, но также красивыми, красивыми печальными руками, плывущими туда и сюда по музыке.
Слепок пианиста сказал:
— Всего на момент, когда он ускользнул, я увидел мир за этим миром, куда он уходил, куда мой вид никогда не попадет.
Мистер Лисс молчал. Наблюдение за молчанием мистера Лисса гипнотизировало почти так же, как руки, плывущие по музыке. Он молчал очень долго, дольше, чем казалось возможным в подобной ситуации.
Наконец, старик сказал:
— Твой вид. Какого ты вида? Не марсианин, я знаю.
— Член коммуны.
— И что это бы это могло значить?
— Не рожден мужчиной и женщиной, — сказал пианист, и теперь мягкие ноты стали такими печальными, как морось в сцене у края могилы в фильме, где хорошие люди умирают, несмотря на то, что хорошие.
— Если не от мужчины и женщины, — сказал старик, — то от чего?
— От лаборатории и компьютера, из генетически разработанной плоти, объединенной с силиконовыми нервными путями, из инертных материалов, запрограммированных чем-то, что претендует называться жизнью, и еще запрограммированных чем-то, что похоже на разум, чем-то, что имитирует свободу воли, но на самом деле покорное рабство. Из ничего во что-то, претендующее на что-то оттуда… в конечном счете, снова в ничто.
Эти слова были для Намми тем, чем были иногда его рассуждения для мистера Лисса: тарабарщина. Однако, его сердце, должно быть, понимало часть сказанного, даже если его мозг не понимал смысл, потому что его посетило большое чувство, чувство настолько громадное, что ему казалось, что он от него раздуется. Намми не мог назвать это чувство, но это было как когда иногда он гулял по лугу с деревьями вдоль одной стороны, и неожиданно в деревьях появлялся пробел, так что он мог видеть горы вдалеке, горы настолько большие, что их вершины протыкали слой облаков и снова появлялись выше, горы настолько высокие, красивые и необыкновенные, что мгновения он не мог дышать. Это чувство было примерно таким же, только во много раз более сильным.
Мистер Лисс снова замолчал, как будто вспоминал собственные горы.
Печальный пианист, Слепок Боза, в тишине, спустя некоторое время, произнес:
— Убейте меня.
Мистер Лисс ничего не сказал.
— Будьте милосердными и убейте меня.
Мистер Лисс сказал:
— Я никогда не был человеком, известным своей жалостью. Если ты хочешь умереть, будь милосерден сам к себе.
— Я то, что я есть, и во мне нет жалости. Но ты человек, так что обладаешь этой способностью.
Помолчав еще немного, мистер Лисс произнес:
— Чья лаборатория?
— Виктора.
— Какого Виктора?
— Он называет себя Виктором Лебеном. И Виктором Безупречным. Но его настоящее имя, которым он гордится — Франкенштейн.
Намми знал это имя. Он задрожал. Это были фильмы, которые он никогда не смотрел. Он видел часть одного из них несколько лет назад, поставил его, не зная, в какую проблему вляпался, и это так его расстроило, что бабушка пришла в комнату посмотреть, что не так, и выключила его. Она крепко его обняла, поцеловала, сделала ему его любимый ужин и повторяла ему снова и снова, что это все неправда, что это была всего лишь история, такая же хорошая и счастливая история, как и «Паутинка Шарлотты», бабушка называла это выдумкой, и ни одна выдуманная история не могла когда-либо стать реальностью.
Если Слепок Боза не врал, то бабушка ошибалась. Прежде она не ошибалась ни по одному поводу. Ни по одному чертову поводу. Возможность того, что бабушка могла ошибаться даже по одному поводу, была настолько беспокоящей, что Намми решил больше никогда об этом не думать.
— Франкенштейн? Ты думаешь, я дурак? — спросил мистер Лисс, но его голос не был сердитым, просто любопытным.
— Нет. Ты спросил. Я тебе сказал. Это правда.
— Ты сказал, что ты покорный раб. Ты был создан таким образом. Почему ты должен предавать его?
— Сейчас я сломан, — сказал Слепок Боза. — Когда я увидел то, что увидел Бозмен в момент между, что-то во мне сломалось. Я как машина, в которой с двигателем все в порядке, но передачи больше не переключаются. Пожалуйста, убейте меня. Пожалуйста, сделайте это.
Пианист все еще не поднял взгляд от клавишей, и мистер Лисс смотрел на те плывущие руки, как будто они его заколдовали так же сильно, как загипнотизировали Намми.
Мелодия плавно изменилась и стала еще печальнее, чем первая. Бабушка говорила, что великие композиторы могли построить из мелодии особняки, особняки настолько реальные, что ты мог увидеть в своем воображении комнаты. Намми мог увидеть комнату, которая была этой песней. Это было большое пустое место без мебели, а стены были тускло-серыми, и окна были серыми, потому что они были с видом в никуда.
— Франкенштейн, — сказал мистер Лисс. — Если люди из других миров, то почему бы и не он. Но я не убью тебя. Не знаю, почему. Это кажется неправильным.
Неожиданно старик опустил ружье.
Намми с тревогой напомнил ему:
— Сэр, он убил Боза. Он убьет нас. Он монстр.
— Он был, — сказал мистер Лисс. — Теперь он просто то, что есть. Он увидел слишком многое глазами Бозмена… по ту сторону. Это прикончило его. Я просто чертовски счастлив, что не видел этого. Во всяком случае, он сел за пианино. Если бы это увидел я, что бы там ни было, я, возможно, лежал бы на полу, просто лепетал, как ребенок и сосал пальцы ног. Пошли, Пичез, давай найдем этот снегоход.
