Эдвард Бенсон - Гусеницы
И пока я смотрел на них, гусеницы как будто внезапно почувствовали мое присутствие. По крайней мере, все рты оказались обращенными в мою сторону, а в следующий момент они начали падать с кровати с этими мягкими влажными шлепками и, извиваясь, поползли ко мне. Первые секунды мной овладел паралич, как это бывает во сне, но затем я уже бежал наверх — и я отчетливо помню холод, исходивший от мраморных ступеней под моими босыми ногами. Я ввалился в свою спальню и захлопнул за собой дверь, а потом — теперь я уже точно бодрствовал — обнаружил себя стоящим у своей постели, взмокшим от ужаса. Звук захлопнувшейся двери все еще звенел у меня в ушах. Но ужас перед этими нечистыми созданиями, ползающими по постели и мягко падающими на пол, и тогда не покинул меня, как это случается обычно при пробуждении от кошмара. Даже проснувшись — если только до того я действительно спал — я не мог избавиться от страха, преследовавшего меня во сне: все виденное по-прежнему казалось реальностью. И время до восхода я провел стоя или сидя, не решаясь прилечь, и при каждом скрипе или шорохе думая, что это приближаются гусеницы. Для их клешней, что с легкостью вгрызались в цемент, деревянная дверь была детской игрой — даже сталь не смогла бы задержать их надолго.
Но вместе с наступлением прелестного и возвышенного дня ужас сгинул. Вновь мягко зашептал ветер, и безымянный страх, чем бы он ни был, пропал, тревога улеглась. Поначалу рассвет разгорался бледно, потом восток окрасился розовым, как грудка голубки, а затем яркое зарево солнечного света распространилось по всему небу.
* * *В доме существовало замечательное правило, позволявшее каждому завтракать тогда и где он желал, поэтому я не видел остальных обитателей до обеда, так как завтракал у себя на балконе, а затем писал письма и занимался своими делами. По правде сказать, я спустился в столовую довольно поздно, когда остальные трое уже приступили к еде. Между моими вилкой и ножом лежала картонная коробочка из-под пилюль, и как только я сел, Инглис сказал:
— Взгляните на это. Вы ведь интересуетесь естествознанием. Я нашел ее ползающей по моему покрывалу прошлым вечером и не знаю, что это.
Полагаю, еще не открыв коробочку, я уже подозревал, что в ней находится. Внутри, как бы там ни было, находилась маленькая гусеница желтовато-серого цвета со странными выростами и утолщениями на тельце. Она была невероятно активна и бегала туда-сюда в своей тюрьме. Ее ножки были непохожи на конечности какой-либо гусеницы, что мне приходилось видеть: они были похожи на клешни рака. Я взглянул и тут же закрыл коробочку.
— Нет, я не знаю, что это, — сказал я, — но она выглядит достаточно неприятно. Что вы собираетесь с ней делать?
— О, я хочу оставить ее у себя, — ответил Инглис. — Она начала окукливаться, и мне хочется узнать, что за бабочка из нее выйдет.
Я снова открыл крышку и понял, что эти торопливые движения действительно были началом прядения паутины для кокона. Тут Инглис снова заговорил:
— У нее забавные ножки. Прямо как клешни у рака. Как на латыни рак? А, точно, cancer[5]. Так что, если она уникальна, окрестим ее Cancer Inglisensis.
Тут что-то случилось в моем мозгу, как будто внезапно мой собственный навязчивый страх перед ночным видением соединился с произнесенными Инглисом словами. Повинуясь импульсу, я схватил коробочку и выкинул ее вместе с гусеницей из окна. Прямо под ним проходила гравиевая дорожка, а чуть дальше над чашей бил фонтан. Картонка упала как раз в середину водоема.
— Что же, видимо адепты оккультного не любят факты, — рассмеялся Инглис. — Бедная моя гусеница!
Разговор вновь перешел на другие предметы, и я привожу здесь все эти незначительные подробности, перечисляя их в той последовательности, в какой они происходили, лишь затем, чтобы быть уверенным, что записал все, касавшееся оккультизма или гусениц. Но в тот момент, когда я выкинул коробочку из-под пилюль в фонтан, я потерял голову: моим извинением может быть, как это, наверное, понятно, лишь то, что ее обитательница была точнейшей миниатюрной копией тех существ, что я видел на кровати в незанятой спальне. И хотя преобразование этих видений в кровь и плоть — или что там есть у гусениц — должно было избавить меня от ужаса прошедшей ночи, на самом деле оно произвело обратный эффект, сделав шаткую пирамиду на постели еще более ужасающе реальной.
* * *После обеда мы провели пару часов, лениво прогуливаясь по саду или сидя в loggia, и, должно быть, стукнуло уже четыре часа, когда мы со Стенли отправились купаться вниз по дорожке, которая проходила мимо фонтана, куда я выкинул упаковку с гусеницей. Вода была прозрачной и мелкой, и на дне я увидел то, что осталось от коробочки. В воде картон раскис и превратился в несколько жалких полосок и обрывков мокрой бумаги. В центре фонтана была установлена итальянская скульптура Купидона, державшего в руках бурдюк, из которого лилась вода. На его ногу и взобралась гусеница. Хотя это было странно и практически невероятно, но она пережила разрушение своего узилища и сумела выбраться из воды, а теперь устроилась на суше вне досягаемости, покачиваясь и виляя — прядя кокон.
И пока я смотрел на нее, мне вновь стало казаться, что, как и гусеницы, которых я видел прошлой ночью, она заметила меня. Выпутавшись из окружавших ее нитей, тварь поползла вниз по ноге Купидона, а затем поплыла, по-змеиному извиваясь, через бассейн фонтана прямо ко мне. Она передвигалась с невероятной скоростью (то, что гусеницы умеют плавать, стало новостью для меня) и уже в следующий момент взбиралась по мраморному бортику бассейна. Тут к нам присоединился Инглис.
— Смотри-ка, это же наша старая знакомая, Cancer Inglisensis, — воскликнул он, увидав создание. — Как она ужасно спешит!
Мы стояли совсем рядом на дорожке, и гусеница, оказавшись в каком-то ярде от нас, остановилась и начала покачиваться, как будто сомневаясь, в каком направлении ей двигаться. Потом, кажется, она приняла решение и подползла к ботинку Инглиса.
— Я ей нравлюсь больше, — сказал тот. — Но я вовсе не уверен, что она нравится мне. И раз уж она не тонет, думаю, мне стоит…
И он стряхнул гусеницу с ботинка на гравий и раздавил ее.
* * *После полудня воздух стал тяжелеть — с юга, без сомнения, надвигался сирокко[6]. В эту ночь я снова поднялся к себе, чувствуя сильную сонливость, но, несмотря на мою, так сказать, дремоту, у меня была уверенность сильнее, чем прежде, что в доме происходит нечто странное, что близится нечто угрожающее. Но я тут же уснул, а потом, не знаю, как скоро, вновь пробудился — или мне показалось так во сне — с ощущением, что мне нужно немедленно подняться, или будет слишком поздно. Какое-то время (бодрствуя или во сне) я лежал, борясь со страхом, убеждая себя, что стал жертвой собственных нервов, расстроенных сирокко и тому подобным, и в то же время другой частью сознания вполне ясно осознавая, что каждый момент промедления добавлял опасности. В конце концов, второе чувство стало непреодолимым, я надел халат и штаны и вышел из своей комнаты на площадку. И тут же понял, что уже протянул слишком долго, и теперь было поздно.
