Иван Безродный - Саламандра
— Как тебя зовут? — прохрипел он, отрываясь от божественной плоти, чтобы отдышаться, и ошарашено вглядываясь в ее спокойные, слегка смеющиеся глаза.
— Саламандра, — отвечала она.
В небе полыхнуло, громыхнуло, где-то тоскливо взвыли собаки. Золотарева обволокла беспросветная мгла, и небытие вмиг проглотило его.
* * *Каждый божий день спрашивала Марфа Петровна Золотарева, ласково обвив его шею и плотно прильнув к нему своим гибким станом:
— Всем ли ты доволен, Петр Лексеич, есть ли нужда какая али просьба?
Глаза ее — словно спокойные воды глубокого сибирского озера в погожий день, губы — благоухающая розочка.
— Ответь, не таясь, голубь мой…
Тонкими пальчиками она нежно гладила его вьющиеся волосы, щекотала мочки ушей, теплой бархатной щекой прислонившись к его груди. Золотарев жмурился, словно гигантский жирный кот на солнышке, который «не был на Таити».
— Не изволь беспокоиться, Марфушка! Всем я доволен, все у меня есть, ничего боле мне не надобно.
— А любишь ли ты меня?
— Люблю! Более жизни своей люблю! Что хочешь для тебя сделаю, живота не пожалею.
— А коли так, замуж возьмешь?
— Возьму, как не взять?! Одна ты у меня лебедушка на белом свете…
— А вот повстречаешь другую…
В ее глазах отражалась всепоглощающая печаль, и слезы бриллиантами дрожали в уголках глаз.
— Не надобно мне другой! Никого не надо! Бог свидетель!
— Совсем никого из людей?
— Совсем!
— Поди-ка, обманываешь меня…
— Ни в коем разе, Марфушка, не изволь беспокоиться!
— Награда тебе будет большая, знатная…
— Не о злате или почестях пекусь, милая! Лишь бы с тобою быть.
Так и ворковали они часами, сизы голубки, и жизнь текла счастливо и неторопливо, словно медовая река. Дворец был великолепен, весь из золота и хрусталя, со всякими мраморными башенками, колоннами и широкими лестницами. На стенах висели толстые персидские ковры с удивительными изображениями, картины дивные да зеркала во весь рост, а с потолка свешивались огромные бриллиантовые люстры, кои давали столько света, что даже в самую темную ночь во дворце светло было, что в ясный летний день. Прислуги, однако, не было. Если не считать множество самых разных ящерок. И больших, и маленьких, и расцветок всяких: желтых, зеленых, красных, синих, пегих и протча. Вот они-то все и делали-помогали, услуги оказывали. Обуют-оденут, спать уложат, на ночь сказочку расскажут, убаюкают. Поесть-попить принесут, со стола уберут, песенку споют, да спляшут от души, раззадорят кровь молодую. Пустятся тогда в пляс и Золотарев с Марфушкой. Ну, вообще тогда веселье пойдет! До самого утра тонцы-звонцы!
— Царица она наша, Марфушка-то! — почтительно пищали ему ящерки. — Люби и почитай ее изо всех сил своих. Статься, королем нашим сделаешься.
Одежды на них и взаправду королевские были — парча и атлас, жемчуг и камни редкостные, драгоценные. Марфушка сапоги ему справила красные — мягкие и прочные, с золотыми бляхами, да поясок расписной, узорный, на память. А вокруг дворца сад раскинулся небывалый, волшебный. Росли в нем цветы диковинные, деревья и кустарники незнанные. Дорожки первостатейным малахитом да хризолитом розовым посыпаны, сортовым, фонтаны же золотом и бриллиантами отделаны, искуснейшая работа!
— Большие мастера делали, — рассказывала Марфа Петровна, — великие. Ни у кого такого нету.
— Истинно так, — восхвалялся Золотарев. — Ни у кого такого нет!
Весьма они любили гулять в нем, пением райских птиц наслаждаться, да на диковинных животных глядеть. Беседы разные вели, неторопливые.
— А хочешь ли вернуться домой, Петр Лексеич? — спрашивала иногда Марфушка. — Не тяготишься ли жизнию такой?
— Никак нет, — горячо отвечал он. — Ни за что тебя не брошу! Здесь мой дом!
— А помнишь свой прежний дом?
— Не помню… Да и зачем он мне?
— Молодец, коли так говоришь… Вознагражден за правду свою будешь. Ждать токмо надобно маленько. Испытания тебе грядут разные.
Долго ли, коротко ли, но говорит как-то Марфушка Золотареву:
— Повадился в наши леса нелюдь ходить незваный. Не то человек, не то зверь страшный, безобразный. Чинит беды разные, лес поганит, деревья губит, цветы топчет да зверей пожирает. Не хотела я тебе сначала говорить, но подбирается к нам он все ближе и ближе, слуг моих пугает верных, да меня грозится в полон взять, от тебя оторвать, милого. Иди в лес, убей его. Только будь осторожен, милый, меч-кладенец у него имеется. Но ты не робей, ибо силу я тебе дам великую, колдовскую. Победишь его, беса-оборотня.
И дала ему горстку порошочку белого в малахитовой шкатулочке.
— Бросишь ему в глаза, да и кидайся на него, нелюдя, без промедления, отбирай меч-кладенец. Но помни — схоронить ты его должен тайно, укрыв от глаз людских надежно. Чтобы не смог он ожить от чар чужих, не выбрался из могилы своей сырой.
— Одолею, беса-оборотня, — пообещал Золотарев. — Кажи дорогу!
Показала она ему путь-дороженьку, да поцеловала на прощание.
— Не выходи только на большую дорогу, — говорит. — Тропками иди звериными, ельником дремучим да болотцем топким. От чужих хоронься, ни с кем не заговаривай, не то худо с тобой случится. И со мной приключится, и с моими слугами, ящерками. Буду ждать тебя, Петр Лексеич, тревожиться за судьбу твою. Успей до рассвета! Иначе помрешь ты без меня, а я — без тебя.
Поклонился Петр ей в пояс, да и в путь тронулся, зверя дикого, оборотня лютого убивать. Тропками пробирался звериными, малозаметными, ельником дремучим, темным да болотцами топкими, гиблыми. Вышел, наконец, на приметное место — просеку — пеньки да гнилушки. А слева, на той стороне, невдалеке, — две больших сосны, перекрученные между собой, словно милующаяся парочка. Там и видели чаще всего чудище лесное, поганое.
Тут утреннее солнышко в облаках скрылось, потемнело все вокруг. Попрятались с испугу звери, примолкли птицы, затих ветер. Только дятел где-то постукивал, насекомых из коры добывал. Да что ему — голова-то не болит!
Страшно и Петру стало. Но вспомнил он глаза бездонные любимой Марфушки, руки ее нежные, ласковые, да речи сладкие и пошел вперед твердою походкой и с великою верою в сердце.
— Выходи, чудище лесное, поганое! — зычно крикнул он, подойдя к соснам и, ожидая обнаружить там его бесовскую берлогу.
Но там его не оказалось, только большой муравейник, как раз между сосенками. Побегал вокруг Золотарев, поискал оборотня, но того и след простыл. Зато он много кустов примятых нашел, следов чудных да уйму странных вещей, к которым и притрагиваться-то было страшно. Тогда он решил залечь в засаду. Час в кустах лежит, не шелохнется, другой лежит, чуть не дышит… Нет никого!
