Монтегю Джеймс - Алтарь Барчестерского собора
В настоящее время, войдя в Барчестерский собор, вы проходите за экран из металла и цветного мрамора, спроектированный сэром Гилбертом Скоттом,[3] после чего оказываетесь посреди почти пустого пространства с довольно непритязательной утварью. Алтарные скамьи для духовенства выполнены в современном стиле, без балдахинов. К счастью, к ним прикреплены маленькие латунные таблички, обозначающие места пребендов и прочих священнослужителей. Орган находится в трифориуме,[4] и по крайней мере видимая его часть выдержана в готическом стиле. Заалтарные ширмы и все прочее выглядят заурядно, как в большинстве церквей.
На тщательно выполненной гравюре столетней давности собор выглядит совершенно иначе. Во всем убранстве зримо господствует классический стиль: в нем выдержан и массивный орган, и столь же внушительные алтарные скамьи, над которыми простирается деревянный навес с урнами по углам, и расположенный в восточной части алтарный экран, на фронтоне которого красуется треугольник с еврейскими буквами, окруженный выложенными золотом солнечными лучами. Сияние Божьего имени созерцают херувимы. На полу из черных и белых мраморных плит установлена кафедра с большим навесом. Две леди и джентльмен с восторгом любуются этим великолепием. Из других источников я установил, что место архидиакона тогда, как и теперь, находилось в юго-всточной части алтаря, рядом с епископским престолом. Дом же, расположенный почти напротив западного фасада церкви, представляет собой превосходную постройку из красного кирпича, относящуюся ко времени правления Вильгельма Третьего.[5]
Доктор Хэйнз поселился там с сестрой в 1810 г., будучи уже зрелым человеком. Ему давно хотелось занять место архидиакона, однако его предшественник ни в какую не желал оставлять службу, даже достигнув девяноста двух лет. Но примерно через неделю после того, как почтенный священнослужитель отметил девяносто вторую годовщину, доктора Хэйнза, вышедшего поутру к завтраку в прекрасном настроении, потирая руки и весело мурлыкая какую-то мелодию несказанно поразила сестра. Сидя за столом, на своем обычном месте, она неожиданно подалась вперед, прижала к глазам платок и разразилась безудержными рыданиями.
— В чем дело? — воскликнул Хэйнз? — Случилось что-то неладное?
О Джонни! — всхлипывая, проговорила женщина. — Разве ты еще не слышал? Бедный старый архидиакон!
— Архидиакон? Что с ним?
— Ужас, просто ужас. Его нашли сегодня у подножия лестницы.
— Боже мой, бедный Палтени! У него случился удар?
— Многие считают, что дело обстоит хуже. Будто бы со здоровьем у него, несмотря на годы, все было в порядке, а в его смерти виновна служанка — эта недотепа Джейн.
— Прости, Летиция, боюсь, я не понимаю, — прервал сестру Хэйнз, — каким образом служанка может быть причастна к кончине архидиакона?
— Да таким, что, как я поняла, на лестнице недоставало штыря, из тех, которые прижимают ковер. Джейн никому об этом не сказала, а бедного старика угораздило поставить ногу как раз на ту ступеньку. Они ведь дубовые, скользкие: он полетел вниз и сломал себе шею. Такой удар для несчастной мисс Палтени. Ну, девчонку-то, конечно, теперь уволят. И поделом, она мне никогда не нравилась.
Мисс Хэйнз вновь ударилась в слезы, но со временем успокоилась и принялась за завтрак. Брат в отличие от нее, молча постояв несколько минут у окна, вышел из комнаты, и в то утро больше не появлялся.
Мне стоит лишь добавить, что нерадивая служанка и вправду незамедлительно получила расчет, а недостающий лестничный штырь вскоре после того был найден не где-нибудь, а там же, на лестнице, но под ковром, что служило дополнительным (если таковые вообще требовались) доказательством проявленной ею нерадивости и глупости.
В силу ряда своих несомненных достоинств доктор Хэйнз уже давно считался наиболее вероятным преемником архидиакона Палтени, каковым и стал, пройдя подобающее посвящение. Приняв сан, он с похвальным рвением взялся за исполнение новых обязанностей. В его журналах можно обнаружить немало сетований по поводу того, в каком запущенном состоянии довелось ему принять после своего предшественника и церковное хозяйство, и относящуюся к нему документацию. Сборы с Рингхэма и Барнсвуда не поступали уже около двенадцати лет, и большую часть их было уже не возместить. Архидиакон не посещал владения собора целых семь лет, а назначенные им заместители оказались не многим более дееспособными, нежели он сам. Пожалуй, как ни кощунственно это звучит, следовало вознести хвалу Всевышнему за то, что такое положение не продлилось дольше. Подобное мнение выражено и в найденном мною письме; адресуясь доктору Хэйнзу, один из его друзей пишет:
Наконец-то мы «избавлены от беспорядочного и лукавого» (настоящая, по моему, излишне резкая фраза представляет собой строку из третьей главы Второго Послания к фессалоникийцам). Мой бедный друг, сколько же всего тебе предстоит распутывать! Клянусь тебе, что в последний раз когда мне довелось преступить его порог, не было ни единой бумаги, которую бы он толком прочел, ни одного слова, к которому бы он прислушался, и ни единого, связанного с моим делом факта, который бы он вообще мог припомнить. Но теперь, благодаря небрежной служанке и неплотно прилегавшему к ступеньке ковру, можно надеяться на то, что все будет решаться должным порядком, без недоразумений и проволочек.
Данное письмо было засунуто в кармашек обложки одного из дневников.
Искренний энтузиазм и рвение нового архидиакона не оставляют ни малейших сомнений. «Дайте мне время навести хоть некое подобие порядка в той путанице и неразберихе, с которыми мне пришлось столкнуться, и я охотно и радостно последую за престарелым сыном Израилевым в мир лучший». Данное рассуждение почерпнуто мною не из дневника, а из письма: по-видимому, друзья доктора вернули его письма сестре. Однако Хэйнз не только рассуждал, но и действовал. Уточнив пределы полномочий и обязанностей архидиакона, он весьма скрупулезно подсчитал, что на наведение надлежащего порядка ему потребуется три года. Мне этот срок представляется вполне обоснованным. Именно три года он проводил необходимые преобразования, хотя, рассматривая документы, относящиеся к концу описываемого периода, я тщетно пытался обнаружить nunc dimittis.[6] В то же время Хэйнз открыл для себя новую сферу деятельности. В силу прежних обязанностей ему лишь изредка случалось присутствовать на кафедральных службах, но теперь он живо заинтересовался и убранством собора, и церковной музыкой. Рамки настоящего повествования не позволяют мне рассказать о его долгой борьбе с органистом, преклонных лет джентльменом, исполнявшим эту должность с 1786 г., тем паче что этой борьбе не сопутствовал заметный успех. Куда важнее для нас внимание, проявленное им к самому зданию собора, а также обстановке и утвари. В связи с этим позволю себе привести набросок письма Сильванусу Урбану (как я полагаю, так и не отправленному), где описывается интерьер храма, каким он был около 1700 г.:
