Роберт Блох - Череп маркиза де Сада
Это был человеческий череп.
Сначала Мейтленд увидел зловеще поблескивающее в свете огня матовое, как слоновая кость, полушарие, а затем — пустые глазницы и носовое отверстие, которому не суждено более вдыхать земные запахи. Мейтленд отметил ровность зубов и хорошо развитые челюсти.
Несмотря на инстинктивное отвращение, он был на удивление внимателен.
Коллекционер обратил внимание на то, что череп был небольшого размера и изящной формы, что он очень хорошо сохранился, несмотря на желтоватый налет, свидетельствующий о его солидном возрасте. Но одна особенность произвела на Мейтленда самое сильное впечатление. В самом деле, это был необычный череп.
Этот череп не улыбался!
Скулы и челюсти соединялись между собой таким образом, что у мертвой головы не было оскала, заменяющего улыбку. Классическая издевательская ухмылка, присущая всем черепам, в данном случае отсутствовала.
У черепа был серьезный, рассудительный вид.
Мейтленд заморгал и откашлялся. Что за дурацкие мысли приходят ему в голову? В черепе не было ничего особенного. На что намекал старина Марко, когда с такими торжественными предисловиями вручал ему столь примитивный предмет?
Да, на что же намекал Марко?
Маленький толстяк поднес череп к огню и, явно с гордостью начал вращать его в руках.
Его самодовольная улыбка оттеняла серьезное выражение, навечно установившееся на лицевых костях черепа.
Наконец Мейтленд выразил вслух свое недоумение.
— Чему это ты так радуешься? — грозно спросил он. — Принес мне череп женщины или подростка…
Смешок Марко не дал ему закончить.
— Вот и френологи говорят то же самое! — прохрипел он.
— К черту френологов! — вскрикнул Мейтленд. — Рассказывай, что это за череп, если тебе есть что рассказать.
Марко пропустил это мимо ушей. Он вертел череп в своих толстых руках с таким вожделением, что Мейтленду стало противно.
— Пусть он и небольшого размера, но какой красивый, не правда ли? — размышлял вслух коротышка. — Какая изящная форма, а вот, взгляните — поверхность будто подернута патиной.
— Я не палеонтолог, — резко прервал его Мейтленд. — И не кладбищенский грабитель. Посуди сам, Марко, — зачем мне обыкновенный череп?
— Прошу вас, мистер Мейтленд! — начал коротышка. — За кого вы меня принимаете? Неужели вы могли подумать, что я принесу вам обыкновенный череп, оскорбляя тем самым вашу ученость? Неужели вы думаете, что я могу просить тысячу фунтов за неизвестно чей череп?
Мейтленд сделал шаг назад.
— Тысячу фунтов? — заорал он. — Тысячу фунтов за это?
— И это еще дешево, — уверил его Марко. — Вы с радостью заплатите их, когда все узнаете.
— Я бы не заплатил столько даже за череп Наполеона, — возразил ему Мейтленд. — И даже Шекспира, если на то пошло.
— Я уверен, что личность обладателя этого черепа заинтригует вас гораздо больше, — продолжал Марко.
— Ну, довольно. Выкладывай свою историю!
Марко смотрел в лицо Мейтленда, постукивая пухлым пальцем по лобной кости черепа.
— Перед вами, — пробормотал он, — череп Донатьена Альфонса Франсуа, маркиза де Сада.
2Жиль де Рэ[3] был монстром. Инквизиторы Торквемады[4] в своей изобретательности сравнялись с врагами рода человеческого, которых они были призваны изгонять. Но маркиз де Сад оставался непревзойденным олицетворением получения наслаждений от истязаний. Его имя символизирует воплощение крайней, изощренной, извращенной жестокости — жестокости, названной «садизмом».
Мейтленду была известна странная история де Сада, и он еще раз про себя перебрал все ее перипетии.
Граф или маркиз де Сад родился в 1740 году в семье, ведущей свое происхождение от старинного прованского рода. Когда во времена Семилетней войны он начал служить в кавалерии, это был красивый юноша, бледный, хрупкий, голубоглазый, чья фатоватая робость таила под собой дьявольскую порочность.
В возрасте двадцати трех лет за варварское преступление его приговорили к тюремному заключению на один год. Но вышло так, что двадцать семь лет своей дальнейшей жизни он провел за тюремными стенами за такие деяния, о которых даже сейчас упоминают только намеками. Он заслужил печальную славу своими бичеваниями, пристрастием к наркотикам, пытками женщин.
Но де Сад был не простой распутник с примитивным желанием причинять боль. Пожалуй, это был «философ страдания» — проницательный ученый, человек с изысканным вкусом, получивший прекрасное воспитание и образование. Он был удивительно начитан. Он был мыслителем, замечательным психологом, писателем и — садистом.
Как передернуло бы могущественного маркиза, если бы он узнал, какие жалкие пороки носят сегодня его имя! Издевательства невежественных крестьян над животными, порки детей истеричными няньками в приютах, бессмысленные преступления маньяков или жестокости, творимые над самими маньяками, — все это ныне называется «садизмом». Но все перечисленное, как это ни странно, вовсе не является предметом болезненной философии де Сада.
Жестокость в понимании де Сада не нуждается в сокрытии, ее не нужно стыдиться. Маркиз открыто следовал своим убеждениям и подробно описал их, сидя в тюрьме. Это был пламенный проповедник страданий, воплотивший свои взгляды в книгах «Жюстина», «Жюльетта», «Алина и Валькур», любопытной «Философии в будуаре» и совершенно отвратительных «120 днях».
Кроме того, де Сад и жил согласно своим проповедям. У него было множество любовниц. Он был ревнив и не терпел никаких соперников, кроме одного. Этим соперником была Смерть. И говорили, что будто бы все женщины, познавшие ласки де Сада, в конце концов отдавали предпочтение ей.
Возможно, ужасы Французской революции были косвенным образом подготовлены философией маркиза, — широко распространенной по всей Франции после публикации его пресловутых книг.
Когда на городских площадях стали возводиться гильотины, де Сад после многолетнего заключения вышел на свободу и разгуливал среди народа, обезумевшего при виде крови и страданий.
Это был серый, изящный маленький призрак — с полысевшей головой, мягкими манерами и тихим голосом, который он поднимал только для того, чтобы спасти кого-нибудь из своих аристократических родственников от ножа. В эти последние годы общественная жизнь маркиза была достойна подражания.
Но о частной жизни де Сада продолжали ходить разные слухи. Говорили о его интересе к колдовству. Принято считать, что для де Сада кровопролитие было равно жертвоприношению. Вопли обезумевших от боли женщин доходили до обитателей преисподней и звучали для них сладостной молитвой.
