Маргарет Олифант - У открытой двери
Лето было для всех нас временем счастливого отдохновения. Жар индийского солнца еще струился по жилам. Казалось, мы никогда не пресытимся зеленью, росистостью, свежестью северного края. Даже туманы и изморось были нам по душе: они избавляли от горячки в крови и вливали энергию и бодрость. Осенью, уступив модному обыкновению, мы уехали для смены впечатлений, в чем, на деле, нимало не нуждались. Но когда мы устроились на зиму с ее короткими темными днями и суровым владычеством мороза, произошли события, которыми лишь и можно извинить то, что я привлекаю всеобщее внимание к своим личным обстоятельствам. Происшествия эти были столь диковинного свойства, что, как я надеюсь, вы снисходительно отнесетесь к упоминаниям о моей семье и насущных личных делах.
События эти начались, когда я отлучился в Лондон. Бывший житель колоний в Лондоне вновь отдается привычкам, которые составляли суть его прежней жизни, и на каждом шагу встречается с бывшими приятелями. Я вращался в кругу полудюжины таковых — радуясь возврату той самой жизни, окончание которой приветствовал на самом деле всей душой, — и не получил нескольких писем из дому, ибо время с пятницы до понедельника провел в загородном имении старины Бенбо, а на обратном пути сначала остановился пообедать и переночевать у Селлера, потом — бросить взгляд на конюшни Кросса, что растянулось еще на целый день. Никогда нельзя откладывать получение писем. Но, как говорится в молитвеннике, кто может знать, что случится завтра в нашей бренной жизни[2]? Дом я оставил в полном порядке. И мне казалось, что я заранее знаю, что мне напишут: «Погода стоит такая дивная, что Роланд ни разу не садился в поезд, ведь он так любит ездить верхом», «Дорогой папенька, постарайтесь, пожалуйста, ничего не забывать и привезите нам то-то и то-то», и дальше — список с пол моей руки. Милые мои девочки и еще более любезная их матушка, ни за что на свете не позабыл бы я ваших поручений и не потерял бы записочек ни ради каких Кроссов на свете.
Но я был слишком самонадеян в своем спокойствии и беспечности. Когда я возвратился в клуб, меня ожидали три, а то и четыре письма, причем иные из них были помечены: «Безотлагательно», «Срочно», как делают люди старой закалки или весьма озабоченные в надежде подействовать на почту и ускорить доставку. Я было хотел вскрыть одно из писем, но рассыльный вручил мне две телеграммы, одна из которых, по его словам, прибыла вчера ночью. Само собой разумеется, прежде всего я вскрыл эту последнюю и вот что прочел: «Почему ты не приезжаешь и ничего не пишешь? Ради Бога, возвращайся. Ему много хуже». Для человека, у которого всего один сын и для которого он свет очей, то было как гром среди ясного неба! Во второй телеграмме, которую я никак не мог вскрыть дрожащими руками, говорилось то же самое: «Ему не лучше. Доктор опасается воспаления мозга. Он зовет тебя денно и нощно. Не задерживайся ни под каким видом». Прежде всего я справился в расписании, нельзя ли выехать раньше, чем ночным поездом, хотя и знал, что это невозможно. Затем я прочел письма, изображавшие — увы! — слишком явственно подробности происходившего. Последнее время мальчик был бледен, и у него был испуганный взгляд. Мать заметила это еще перед моим отъездом, но не призналась, не желая меня тревожить. Глаза его с каждым днем глядели все испуганнее. Наконец увидели, что Роланд мчится через парк к дому галопом, его пони весь в пене и еле дышит, а сам мальчик бледен, как смерть, и по лбу у него струится пот. Он долго запирался и не отвечал на вопросы, но спустя некоторое время расположение духа стало у него странно меняться — то он отказывался посещать школу, то требовал, чтобы его отправляли туда по ночам в карете, что было диковинной и дорогостоящей прихотью, то боялся выходить в парк, и при любом звуке по телу его пробегала нервная дрожь, и мать в конце концов потребовала у него объяснений. Тогда Роланд, наш не ведавший страха мальчик, стал говорить о голосах, которые он слышит в парке, о призраках, являющихся ему среди развалин, и моя жена тотчас уложила его в постель, послав за доктором Симеоном, только это и оставалось делать.
Как вы понимаете, я уехал в тот же вечер. На душе у меня лежал камень. Не стану говорить, чего мне стоило дождаться, чтобы поезд тронулся. Всем нам, когда нас гложет страх, следует благодарить железную дорогу за быструю езду, и все-таки насколько было б легче броситься на сиденье дилижанса в минуту, когда лошади поданы. В Эдинбург я приехал ранней ранью, в зимнюю утреннюю тьму. С трудом заставив себя поглядеть в лицо кучеру — жена прислала за мной двуколку, что я счел дурным знаком, — я пролепетал: «Какие новости?». Последовал обычнейший ответ, дающий столь мучительный простор воображению: «Все то же». Все то же. Что «то же»? Как мне казалось, лошади еле тащились во тьме по проселочной дороге. Когда мы проезжали через парк, между деревьями послышалось нечто вроде стона, и я яростно погрозил кулаком незнакомцу, кто б он ни был. Почему эта глупая женщина, которая сторожит ворота, не досмотрела и впустила в парк кого-то, кто нарушает его покой и тишину? Не торопись я так отчаянно, я бы непременно остановил экипаж и сам пошел посмотреть, что за бродяга проник ко мне в имение, избрав его из всех неисчислимых мест на свете, чтобы роптать и жаловаться вслух, да еще когда? — когда мой мальчик болен! У меня больше не было повода пенять на медлительность лошадей, с быстротой молнии они неслись по запутанным дорожкам парка и, задыхаясь, замерли у дверей как вкопанные, словно выиграв в забеге. Жена с бледным лицом ожидала меня внизу, чтобы поздороваться, колеблемое ветром пламя свечи, которую она держала, еще прибавляло ей бледности. «Он сейчас спит», — сказала она шепотом, словно боялась разбудить его. Не сразу обретя голос, я ответил ей тоже шепотом, как будто перезвон конских уздечек и стук копыт не больше угрожали его сну. С минуту я помешкал рядом с нею на крыльце, ибо теперь, прибыв на место, почти страшился войти в дом. Не глядя на лошадей, я отметил, что они упрямятся и не желают поворачивать к конюшне, а, может, кучер и слуги тянут с этим. Но осознал я это после, ибо в ту минуту мог лишь расспрашивать о мальчике и жадно впитывать ответы.
Я поглядел на него с порога его комнаты, боясь приблизиться и потревожить его бесценный сон. Со стороны казалось, что это сон не летаргический, как, по словам жены, порой теперь случалось. Мы с ней удалились в смежную комнату. То и дело подходя к дверям детской, я выслушал ее рассказ, в котором было много поразительного и смущающего ум. Оказалось, что с самого начала зимы, когда стало рано темнеть и ночь наступала до его возвращения из школы, ему начали слышаться голоса среди развалин; как он признался, поначалу то были лишь стоны, которых его пони пугался, как и он, а немного погодя — плач и слова. По щекам жены текли слезы, когда она описывала, как он срывался по ночам с постели с жалостным криком: «О, матушка, впустите меня! Матушка, впустите меня!" У нее просто разрывалось сердце. Она сидела у его постели до утра, желая только одного — исполнить все, чего его душе угодно. Но хотя она пыталась успокоить его, повторяя: «Ты дома, милый мой. Я рядом с тобой. Разве ты не узнаешь меня? Твоя мать с тобой», — он лишь глядел на нее и спустя некоторое время вновь вскакивал с тем же криком на устах. Порою он бывал в полном рассудке, рассказывала она, лишь спрашивал нетерпеливо, когда же я вернусь, но заявлял, что тотчас по моем приезде пойдет со мной и «впустит их».
