Виктор Точинов - Логово
Лиза подняла взгляд. Он, машинально, тоже, но подумал почему-то совсем не про Гагарина, сделавшего сказку былью, а про то, что крыша у омшанника прочная, надежная, и сверху выложена толстым слоем дерна, и оттуда к ним не доберется ни собака, ни…
— Надо дождаться рассвета, — сказала Лиза. — Тогда она уйдет.
Слово «она», вроде бы применимое к кому угодно, прозвучало так, что сомнений не оставалось: Лиза уверена, что снаружи совсем не собака. И уверенность эта действовала заразительно. Не то чтобы Колька тоже поверил в эту чепуху, но… Но вспоминались ему вещи действительно странные. Например, как старая Ольховская (свои называли ее Бабонькой) растила грибы. Да-да, именно грибы. Именно растила. Шампиньоны, на четырех здоровенных грядках, вытянувшихся не на огороде — а прямо на дворе, между домами-близнецами на подворье Ольховских… Грядки сплошняком были усеяны белыми ядреными шляпками, но соседи смеялись (за глаза, понятно) — вокруг рыжиков да груздей хоть косой коси, а тут что за гриб? — поганка поганкой… Смеялись, пока Бабонька не начала продавать урожай в Канске, поварам катящих по Транссибу вагонов-ресторанов… Когда выяснилось, что «поганки» приносят денег куда больше, чем традиционное для Нефедовки бортничество да рыбалка на Кане — последователей и подражателей нашлось множество. Чуть не на каждом подворье, в тенечке, поднялись высокие гряды из смеси земли и навоза… Да не тут-то было. Грибным червям, успевающим в лесу опробовать отнюдь не каждый гриб, плотно растущие «шампиёны» нефедовцев пришлись как-то особенно по вкусу. Урожаи оказались червивыми, до последнего грибочка. Какие уж тут вагоны-рестораны… У бабушки-Ольховской ни одного червивого гриба не было…
Колька оборвал свои мысли. Ни при чем тут это. Эк, сравнил: какие-то черви и… Мало ли какой секрет старуха знает. Но в голову невольно лезли воспоминания о других странностях, вроде и мелких, вроде по отдельности и объяснимых, но… Скот, дохнувший (ветеринар клялся — от вполне законных и естественных причин) — но почему-то лишь у недругов Бабоньки… Несчастные случаи — топор слетит с топорища, коса рассечет ногу — происходящие опять же именно с ними. Вроде каждый в отдельности — вполне обычное дело, но все вместе…
Лиза сидела рядом и тоже думала — о чем-то своем. Потом словно решилась. Встала с ним рядом на колени, склонилась, защекотав волосами Колькино лицо, заговорила быстрым, горячим, сбивчивым шепотом:
— Знаю, знаю, что ей от меня надо… Мне уже двадцать два… Двадцать два, Коленька! — но замужем мне не бывать, и вообще… я еще… Михаил — утонул, зачем, ну зачем в Кан купаться полез, вода же ледяная… Сёма вроде сам уехал, но видели его в Канске, рассказывали, — сам не свой, пьет каждый день, почернел весь, старик стариком… Теперь вот это… Не подвернется ведь в другой раз рядом омшанника, Коленька… Так ли, этак, своего добьется…
Она говорила, говорила, нагибаясь все больше, и он почувствовал, как торопливые пальцы расстегивают пуговицы на его рубашке, ниже, ниже, а потом оказалось, что крови у него вытекло не так-то и много, что крови в жилах еще достаточно — и эта кровь вскипела, забурлила, и слова уже стали не нужны, все было ясно и понятно без слов, и все было прекрасно… Но самый прекрасный, самый последний момент испортил вой за стеной, уже не приглушенный, — громогласный и яростный, терзающий уши…
…А потом она сказала странное и неожиданное:
— Теперь она тебя не убьет. Наверное. Теперь она убьет меня.
Голос Лизы звучал тускло. И. решимость, и фамильная властность куда-то исчезли…
Он поднялся на ноги. С трудом — левая, стянутая жгутом, изрядно онемела. Произнес спокойно, но с каменной уверенностью:
— Ну уж нет. Сегодня утром дядька Трофим едет в город, фляги с молоком везет… Попросимся в кузов. Без сборов и разговоров. Не маленькие. Не пропадем, устроимся.
Первый луч солнца пробился сквозь щель-бойницу, упал ему на лицо, осветил морщинку на лбу — взрослую, упрямую. Она смотрела на него. Во взгляде смешалась грусть и надежда. Надежды было больше…
Как он сказал, так они и сделали.
Колька Ростовцев всегда отличался упорством. И слов на ветер не бросал…
3
У Севы Марченко — веснушчатого рыжеволосого парня — не выдержали нервы. Не выдержали, когда он вылез из раскопа и на свету разглядел, чем измазана штыковая лопата. Безвольно выпустил черенок из рук, сделал шаг назад, второй, третий… Покрасневшее, потное лицо исказила странная гримаса — словно он очень хотел закричать или зарыдать, и просто пока не выбрал лучший из этих двух вариантов.
На лопате была кровь. Свежая.
Она смешалась с землей в красноватую кашицу, налипшую на острие, но ошибиться было невозможно.
— Это… крот? — неуверенно сказал Марченко. Он хотел, чтобы ему подтвердили: да, так оно и есть, неосторожное движение перерезало пополам безвинного зверька…
Но никакой крот свои ходы на глубине два с половиной метра не роет…
Чернорецкий только хмыкнул. Он был на семь лет старше. Севы, и привык свои чувства — когда бывал потрясен или в чем-то неуверен — прикрывать цинизмом, частично врожденным, частично благоприобретенным…
Но сейчас Жене Чернорецкому тоже было не по себе. Одно дело — выстроить парадоксально-изящную кабинетную теорию. А совсем другое — найти ей реальные, грубые и кровавые подтверждения… И он не отпустил ни одной из своих обычных шуточек. Сказал, помолчав:
— Все, лопаты откладываем. Похоже, тут флейшиком работать надо…
И шагнул к раскопу.
— Отставить!
Это прозвучало резко, как выстрел. Осадчий стоял, широко расставив ноги, неулыбчивое лицо казалось закаменевшим. И взгляд… Очень не понравился Жене его взгляд — казалось, последние двадцать пять лет, посвященные научному администрированию, слетели с Осадчего, как шелуха с зерна — на них снова холодно и безжалостно смотрел гебэшный матерый волк…
— Без перчаток и респираторов туда соваться не будем, — сказал Осадчий чуть мягче. — Всеволод Николаевич, принесите из машины, пожалуйста.
Вовремя, подумал Чернорецкий. Такое часто помогает — дать впавшему в ступор человеку самое простое, требующее чисто механических действий задание…
Помогло и теперь. Марченко поплелся к газику, движения и взгляд его постепенно обретали осмысленность…
…Судя по внешнему виду, человека зарыли сегодня. Самое раннее вчера. Если бы Чернорецкий самолично не раскапывал слежавшуюся за десятилетия землю, именно к такому заключению он бы и пришел… Даже сейчас не оставляло ощущение какого-то фокуса, трюка…
