Стивен Кинг - Бессонница
[Старик был прав, мальчик. Тебе вовсе ни к чему лезть в долгосрочные дела. Слушай свою мать и держись подальше от того, что тебя не касается. Смотри у меня.]
Слушай свою мать… Смотри у меня. Эти слова довольно точно отражали взгляды Берты Робертс на искусство и науку воспитания детей. Был ли то приказ подождать часик после еды, прежде чем искупаться, или проследить, чтобы старый ворюга Батч Бауэрс не наложил гнилой картошки на дно корзинки, за которой она тебя послала, пролог (Слушай свою мать) и эпилог (Смотри у меня) были всегда одинаковы. И если ты вздумал не послушать ее, если ты не «смотрел у нее», тебе приходилось столкнуться с Материнским Гневом, и тогда помоги тебе Бог.
Она подобрала спицы и снова начала вязать, нанизывая красные петли пальцами, которые сами выглядели бледно-красными. Ральф решил, что это просто иллюзия. Или быть может, краска была с не очень быстрым закрепителем и часть ее попадала на его пальцы.
Его пальцы? Какую идиотскую ошибку он допустил! Ее пальцы.
Вот только… Ну, в уголках ее рта росли маленькие кустики усов. Довольно длинные. Какие-то противные. И непривычные. Ральф припоминал мягкий пушок на ее верхней губе, но усы? Ни в коем случае. Это было новшеством.
Новшеством? Новшеством? О чем ты только думаешь? Она умерла через два дня после того, как Роберта Кеннеди убили в Лос-Анджелесе, так что же, ради всего святого, могло в ней быть нового?
Две сходящиеся стены расцвели с каждого бока Берты Робертс, образовав кухонный уголок, где она проводила так много времени. На одной из стен висела картинка, которую Ральф очень хорошо помнил. На ней была изображена семья за ужином — папа, мама и двое детишек. Они передавали друг дружке картошку и кукурузу и выглядели так, будто обсуждали свои лучшие денечки. Никто из них не замечал, что в комнате присутствует пятый — человек в белом одеянии с песочного цвета бородой и длинными волосами. Он стоял в углу и наблюдал за ними. «ХРИСТОС, НЕВИДИМЫЙ ГОСТЬ» — гласила надпись под этой картинкой. Только Ральф помнил, что Христос выглядел и добрым, и слегка смущенным от своего подглядывания. Однако сегодняшний вариант Христа был холодно-задумчив… с оценивающим, быть может, осуждающим взглядом. И цвет лица у него был очень яркий, почти лихорадочный, словно он услышал нечто такое, что привело его в ярость.
[Мам? Ты разве…]
Она снова отложила спицы на красное покрывало — это странно блестящее красное покрывало — и подняла руку, заставляя его замолчать:
[Не мамкай мне, Ральф, — только слушай и смотри у меня. Держись от этого подальше! Тебе уже слишком поздно прыгать и суетиться. Ты можешь только ухудшить дело.]
Голос был подлинный, но лицо — нет, и оно становилось все менее правильным. Главным образом кожа. Гладкая, без морщин, кожа Берты Робертс всегда была ее единственной гордостью. А кожа существа в качалке была грубой… точнее, более чем грубой. Она была чешуйчатой. И на шее с обеих сторон у нее были выпуклости (или, может быть, язвы?). При виде их какое-то жуткое воспоминание
(сними ее с меня Джонни о-оо пожалуйста СНИМИ ЕЕ)
всколыхнулось где-то в глубине его мозга. И…
Ну да, ее аура. Где ее аура?
[Забудь про мою ауру и забудь про ту старую толстую шлюху, с которой ты таскался повсюду… Хотя ручаюсь, Кэролайн уже переворачивается в гробу.]
Рот женщины
(нет не женщина эта тварь вовсе не женщина)
в качалке уже не был маленьким. Нижняя губа растянулась, выпятившись наружу и вниз. Сам рот превратился в вялую усмешку. Странно знакомую вялую усмешку.
(Джонни оно кусает меня оно КУСАЕТ МЕНЯ!)
Что-то жутко знакомое было и в кустиках усов, ощетинившихся в уголках рта.
(Джонни пожалуйста его глаза его черные глаза)
[Джонни не может тебе помочь, парень. Он не помог тебе тогда и не может помочь теперь.]
Конечно, он не мог. Его старший брат Джонни умер шесть лет назад. Ральф нес гроб на его похоронах. Джонни умер от сердечного приступа, вероятно, такого же Случая, как и тот, что свалил Билла Макговерна, и…
Ральф поглядел налево, но кресло первого пилота тоже исчезло, а с ним и Эд Дипно. Ральф увидел старую комбинированную газово-дровяную плиту, на которой его мать готовила в доме на Ричмонд-стрит (занятие, которое она терпеть не могла и делала плохо всю свою жизнь), и арку, ведущую в столовую. Он увидел их кленовый обеденный стол. В центре его стоял стеклянный кувшин с огненно-красными розами. У каждой из них, казалось, было свое лицо… кроваво-красное, задыхающееся лицо…
Но это неверно, подумал он. Все неправильно. Она никогда не держала в доме роз: у нее была аллергия на цветы, и более всего — на розы. Она чихала как сумасшедшая возле них. Единственное, что она ставила на обеденный стол, это «индейский букет» — всего лишь осеннюю травку. Я вижу розы, потому что…
Он вновь взглянул на существо в кресле-качалке, на красные пальцы, которые теперь срослись в отростки, едва ли не похожие на плавники. Он стал рассматривать красную массу, лежавшую на коленях существа, и шрам на его руке снова стал зудеть.
Ради всего святого, что здесь происходит?
Но разумеется, он уже знал; ему стоило лишь перевести взгляд с красной штуковины в кресле-качалке на висевшую на стене картину — изображение краснолицего, недоброжелательного Иисуса, следящего за ужинающей семьей, — чтобы убедиться в этом. Он находился не в своем старом доме в Мэри-Мид, и он явно был не в самолете над Дерри.
Он был во дворце Малинового короля.
Глава 29
1
Не думая зачем, Ральф сунул руку в карман своего кардигана и ухватил одну из сережек Лоис. Его рука ощущалась очень далекой, словно принадлежала кому-то другому. Он начинал понимать очень интересную вещь: никогда в жизни, вплоть до нынешнего момента, он не был напуган. Ни разу. Конечно, ему иногда казалось, что он боится, но это была иллюзия… Единственный раз, когда он чуть-чуть приблизился к этому, — в Публичной библиотеке Дерри, когда Чарли Пикеринг сунул нож ему под мышку и сказал, что выпустит Ральфу кишки и размажет их по полу. Однако это было всего лишь краткое неприятное мгновение по сравнению с тем, что он испытывал сейчас.
Приходил зеленый человек… Он казался хорошим, но я могла ошибиться.
Он надеялся, что она не ошиблась; искренно надеялся, что нет. Потому что у него теперь не осталось практически ничего, кроме зеленого человека.
