Дин Кунц - До рая подать рукой
А Лайлани, заполняя паузу, вызванную молчанием Микки, заговорила быстрее, словно боялась, что поток слов, прервавшись на мгновение, может пересохнуть совсем, оставив ее безмолвной и беззащитной.
– Насколько я помню, старина Престон коснулся меня дважды, и речь идет не о прикосновениях, за которые похотливых мужчин сажают в тюрьму. Просто прикоснулся, без всяких задних мыслей. И оба раза кровь так отливала от лица бедняжки, что он прямо-таки превращался в ходячий труп… Правда, я должна признать, что пахло от него лучше, чем от трупа.
– Замолчи, – Микки мысленно выругала себя за резкие нотки, которые послышались в этом слове. Добавила мягче: – Пожалуйста, замолчи.
Лайлани наконец посмотрела на нее. Прекрасное личико девочки оставалось непроницаемым, свободным от эмоционального напряжения, как бронзовая физиономия Будды.
Возможно, она ошибочно верила, что все секреты души написаны у нее на лбу, а может, на лице Микки увидела больше, чем хотела увидеть. Но она выключила лампу над раковиной, вернув их в сумрак, разгоняемый лишь пламенем свечей.
– Ты никогда не бываешь серьезной? – спросила Микки. – Обходишься исключительно остротами, пустой болтовней?
– Я всегда серьезна, но я всегда смеюсь в душе, это точно.
– Смеешься над чем?
– Ты еще не остановилась, не огляделась, Мичелина Белсонг? Над жизнью. Это одна нескончаемая комедия.
Они стояли в трех футах друг от друга, лицом к лицу, и, несмотря на жалость и сострадание, которые Микки испытывала к девочке, в их пикировке не обошлось без элемента противостояния.
– Я не понимаю твоего отношения к жизни.
– О, Микки Би, ты все понимаешь, будь уверена. Ты такая же умница, как я. Слишком много всякого происходит у тебя в голове, так же, как и в моей. Ты это прячешь, но я-то вижу.
– Ты знаешь, о чем я думаю? – спросила Микки.
– Я знаю, о чем ты думаешь и почему. Ты думаешь, будто доктор Дум растлевает маленьких девочек, потому что жизненный опыт научил тебя так думать. Мне становится очень грустно, Микки Би, когда я начинаю осознавать, через что тебе пришлось пройти.
От слова к слову голос девочки снижался до шепота, и тем не менее этот нежный голосок тараном проламывал дверь в сердце Микки, дверь, которую она давно уже заперла на все замки, засовы, задвижки. За этой дверью лежали бурные страсти и нерешенные конфликты, эмоции, столь неистовые, что одного признания их существования, после долгого отрицания, было достаточно, чтобы у Микки перехватило дыхание.
– Когда я говорю, что старина Престон – убийца, а не растлитель, ты просто не можешь с этим сжиться. Я знаю, почему не можешь, и это нормально.
Захлопни дверь! Запри на замки, засовы, задвижки. Прежде чем девочка смогла сказать что-то еще, Микки отвернулась от порога, за которым хранились эти нежеланные воспоминания, вновь обрела способность дышать и говорить:
– Я собиралась сказать совсем другое. Я думаю, ты боишься, что перестанешь смеяться…
– Потому что до смерти напугана, – согласилась Лайлани.
Неготовая к такой прямоте, Микки замямлила:
– …потому что… потому что, если…
– Я знаю все эти «потому что». Не нужно их перечислять.
За два дня знакомства с Лайлани Микки перенесло, словно смерчем, в неведомые ей края. Она путешествовала по стране зеркал, которые поначалу все искажали, как в комнате смеха, но тем не менее то и дело она наталкивалась на собственные отражения, точные до мельчайших деталей, выставляющие напоказ все ее чувства и эмоции, и отворачивалась от них в отвращении, злости, страхе. Эта девочка, с ясными глазами, со стальным ортопедическим аппаратом на ноге, проказница и выдумщица, поначалу вроде бы делилась с ней яркими фантазиями, не уступающими грезам Дороти о стране Оз. Однако Микки не заметила желтых кирпичей на этой дороге, и теперь, на маленькой кухне, вдыхая горьковатый запах теплого пива при свете трех свечей, сдерживающих настойчивые, зловещие тени, ее вдруг пронзило ужасающее осознание того, что ноги Лайлани, одна нормальная, вторая – деформированная, ступали не по сказочным дорогам, а по неровному проселку реальности.
– Я говорила только правду, – нарушила молчание девочка, словно читая мысли Микки.
И тут же снаружи донесся вопль.
Микки посмотрела в открытое окно, за которым догорали последние пурпурные лучи заката, со всех сторон теснимые чернотой ночи.
Вопль повторился, на этот раз более протяжный, полный муки, страха, страданий.
– Синсемилла, – назвала источник Лайлани.
Глава 8
Еще не прошло и двадцати четырех часов с того момента, как мальчик-сирота едва разминулся со смертью, в памяти ребенка ярко пылает фермерский дом и слышатся ужасные крики его обитателей. Но он жив и сидит за рулем новенького «Форда Эксплорера». На пассажирском сиденье устроилась собака, теперь его неразлучный друг. Они слушают радиопрограмму классических песен Дикого Запада, на тот момент звучат «Призрачные всадники неба». Они мчатся сквозь ночь Юты, в четырех футах над асфальтом.
Иногда, если вдоль дороги не стоит стеной лес, через боковые окна они могут видеть звездное небо, у горизонта, но не над головой, где положено скакать призрачным всадникам. А в лобовом стекле – задний борт еще одного, без пассажиров, «Эксплорера», плюс днища внедорожников, стоящих на верхней платформе двухъярусного прицепа для перевозки легковушек.
Ближе к вечеру они забрались в прицеп на огромной стоянке для грузовиков неподалеку от Прово[17], воспользовавшись тем, что водитель пошел перекусить. Дверь одного из «Эксплореров» открылась, и мальчик с собакой нырнули в кабину.
Собака инстинктивно чувствовала, что в «Эксплорере» они непрошеные гости, поэтому, свернувшись в комок, тихонько лежала рядом с хозяином, не высовываясь в окно, пока не вернулся насытившийся водитель и они не тронулись в путь. Но и потом, при свете дня, они старались держаться ниже окон, чтобы их случайно не увидели из обгоняющих трейлер легковых автомобилей и не сообщили водителю о пассажирах-«зайцах».
На часть денег, взятых в доме Хэммондов, оголодавший мальчик купил на стоянке для грузовиков два чизбургера. Как только трейлер выехал на автостраду, он съел один, а второй мелкими кусочками скормил собаке.
А вот с маленьким пакетиком картофельных чипсов он такой щедрости не проявил. Такие они были хрустящие, такие вкусные, что он стонал от наслаждения, засовывая их в рот.
Экзотическим блюдом показались они и для собаки. Первый чипс она повертела на языке, похоже, удивленная и вкусом, и жесткостью, потом долго пережевывала соленый деликатес. Точно так же поступала и с остальными кусочками, которые отрывал от сердца молодой хозяин.
