Далия Трускиновская - Пьесы
ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Вон оно что — гордыня! Не Бог, а люди тебя видят. Да и смеются. Слоняешься, прости Господи, пристанища не имея, как Вечный жид!
АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Вечный Жид — дурак.
ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Это почему же?
АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. А вот покрестился бы — и остался без греха. И помер себе спокойно...
Отец Василий так и обмер.
АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Уж ему-то креститься сам Бог велел. Кому другому нужно было в Христа уверовать, а ему и этого не требовалось — что Христос есть, он ЗНАЛ! Уж коли не он — кто еще бы это ЗНАЛ? Коли по слову Христову идешь да идешь — стало быть, слово-то — Божье, а?
ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Экие у тебя мысли еретические! Выходит, и тебе Господь сказал — «иди»? Гордыня это, Андрей Федорович, гордыня тебя гонит!
АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Это Вечного Жида гордыня гонит, смириться перед Христом не дает. А меня... а мне...
ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Тебе, выходит, тоже сказано — «иди»?
АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Я великий грешник. Но коли Господь мне сейчас скажет «стой», отвечу — прости, Господи, грехов еще не замолил, ни своих, ни Аксиньюшки.
ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Гордыня!
АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Пускай...
Ошарашив священника этим признанием, Андрей Федорович торопливо пошел прочь. Батюшка же остался стоять, шепча молитву и крестясь. Такое он видел впервые.
Сцена тринадцатая
Андрей Федорович, устав, присел прямо на землю.
АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Господи, Господи?.. Своими-то словами тебе сказать можно? Или все молитвы наизусть вычитывать?.. Ты слышишь меня, Господи, Ты видишь меня, Господи?
Ответа он не получил.
АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Ну так услышишь и увидишь, Господи. Я ведь почему в церковь молиться не хожу? От церковного купола молитва идет золотым снопом, как в нем один-то колосок разглядеть? Поди вытащи колосок из сердцевины снопа... А моя — вот она...
Андрей Федорович, усмехнувшись, покачал головой.
АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. А коли выйти ночью на открытое место, так там я — один... раб Твой Андрей... и поднятое к небу лицо мое — одно. Поклонишься на все четыре стороны — и посылай вверх свою молитву! Ты же видишь меня в чистом поле, Господи!
В ответ на молчание он тяжко вздохнул.
АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Да и просто на улице — тоже ведь не всякий на ходу молится, молитва к небу одна-одинешенька поднимается. А поглядеть сверху — от кого? А от меня! От раба Божия Андрея — о рабе Божьей Ксении... Другой такой молитвы нет, Господи, одна моя — такая. Ты ей, бедненькой моей, без покаяния помереть дозволил — так вот и гляди, и слушай, Господи. Я замолю ее грехи! Буду замаливать, доколе не услышишь! Я, раб Божий Андрей — за рабу Божью Ксению...
Сцена четырнадцатая
В карете визави сидят граф Энский, вольготно раскинувшись в кресле, и отец Василий в скромном своем облачении, от неловкости весь поджавшись.
ГРАФ. Стало быть, тут ее и можно увидеть?
ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Тут, ваше сиятельство.
ГРАФ. Так государыне и доложу. Уж коли ей по сердцу такие диковины... Воля твоя, а тут что-то надобно предпринять. Бегает по улицам в офицерском мундире!
ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Господь ее посетил. А люди и дивятся...
ГРАФ. Коли Господь посетил — на то обители есть...
ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Подвиг юродства можно нести и не в обители. В святцах немало тому примеров.
ГРАФ. Подвиг юродства? Какой же подвиг? Молодая вдовушка по муже затосковала и умом тронулась — так ее лечить надобно.
ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Лечить-то можно, да не хочет. Ведь она не совсем с ума сбрела, ложку мимо рта несет, а у нее все складно. Когда она домишко свой домоправительнице оставила и на улицу перебралась, родня восстала — мол, не может безумная сделки совершать. Так она весьма толково доказала, что, будучи в здравом уме и твердой памяти, домишко отдает, и бумаги подписала. И опять жить на улицу ушла.
ГРАФ. А при дворе и не слыхали! Точно ли подписала все бумаги и опять на улицу подалась?
ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Сам не видал, а люди сказывали.
ГРАФ. Уж не домоправительница ли ее с толку сбила? Домишко-то денег стоит.
ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Нет, та — баба простая, куда ей.
ГРАФ. Диковинный случай. Бывало, что вдовы через неделю после похорон с женихами под венец убегали. Бывало, что постриг принимали — и даже прехорошенькие... Бывало, дома запирались, годами света Божьего не видели. А чтобы в мужском — по улицам? Что, батюшка, отцы церкви об этом сказать изволили?
ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Мужское носить — грех.
ГРАФ. Ну, не такой уж и грех, коли сама государыня в маскарадах мужское платье носить изволит.
ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Ну, коли сама государыня...
ГРАФ. Да не чинись ты, батюшка! Ты мне полюбился. Я вот гляжу — ты мою мысль с полуслова ловишь. Другой бы исподличался, угодить мне стараясь, а ты вот ту блаженненькую защищаешь. Приходи ко мне, отец Василий, велю пускать без проволочки.
ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Премного благодарны вашему сиятельству. А вон и домишко мой. Тут и живу. А вон и храм...
ГРАФ. Жаль — сегодня поглядеть на нее не удалось. Ничего — вдругорядь за тобой заеду, и поищем.
ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Христос с вами, ваше сиятельство. Возвращайтесь с Богом домой. Темнеет нынче рано. А снег какой повалил!
ГРАФ. Снег? Наконец-то! Ну, теперь пойдут катанья! До чего же время быстро несется... Кажись, совсем недавно лето было. Не припомнишь, когда полковник Петров помер?
ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Петровским постом и помер, легко запомнить. Месяца четыре тому будет. Пойду я, ваше сиятельство?
ГРАФ. Ступай...
Отец Василий выбрался из кареты и пошел прочь, вельможа задумался.
ГРАФ. Да, был полковник Петров и нет его... Упокой, Господи, душу усопшего раба твоего Андрея, и прости ему все согрешения, вольныя и невольныя, и даруй ему царствие Твое небесное...
Сквозь молитву прорезался и окреп иной голос вельможи.
ГОЛОС ГРАФА. Господи, что ж ты меня голосом-то обделил?! Голос ныне в цене! Вон как Андрюшку-то Петрова государыня лелеяла, в полковники произвела за голос! А хохол этот ленивый, Разумовский? За голос приблизила — и живет с ним, как с мужем! И все, кто в фавор попадал, голоса имели — Никишка Бекетов на театре играл, и Ванюшка Шувалов тоже спеть горазд... Да чем же я хуже их всех, Господи? Трех нот пропеть не могу — непременно собьюсь! Господи, дай хоть какой голосишко — а уж я догадаюсь, как его употребить! Сейчас вот доложу, что юродивую эту изловить не удалось, — не похвалит государыня и руки для поцелуя не даст. А кабы голос был — то совсем иное дело... Я бы и в концертах, и в гостиной за клавесином... За что, Господи? За что мне кара такая?..
