Мария Чурсина - Проклятье
— Всё хорошо.
Сабрина медленно покачала головой. Жест «я не верю».
Они встретились в парке. Дождь снова начался и изрисовал асфальтовые дорожки магическими символами. Ляля опоздала на пять минут, как и положено. Ещё издали она увидела Мартимера в луже фонарного света и покрепче сжала в руке нежный стебелёк герберы. Промозглый ветер забирался под форменную куртку.
— Привет! Вот. — Она протянула Мартимеру цветок. — Гербера. Красная. Тебе нужно запомнить.
— Ага, — задумчиво пробормотал Мартимер, принимая цветок. От дождя его волосы слиплись иглами, и голова напоминала дикобраза. — Понятно. Это тебе.
Ляля разулыбалась.
— Спасибо. Как ты догадался, что я люблю красные герберы?
Он пожал плечами.
— Интуиция.
Над ними распустился зонт — как ещё одна гербера, только чёрная и блестящая.
Глава 3. Чистейшая ложь
Великие дела стоят того, чтобы пожертвовать жизнью.
Желательно, чужой.
Никто не заметил, как она город налетела промозглая злая осень. Просто однажды утром все поняли, что солнце больше не взойдёт. В тумане, серо-розовом от уличных фонарей и автомобильных огней, оно не поднимется, и небо навсегда окажется закованным в панцирь стальных туч.
Рыдали птицы, убираясь из холодного города.
— Скажи, почему они называют тебя Мифом? Почему-почему-почему?
Она была невысокая, просто одетая и очень улыбчивая. Даже если она не хотела улыбаться, у неё на щеках всё равно рисовались ямочки.
— Глупый вопрос. — Миф сунул руки в карманы. Она зацепилась за его локоть кукольными пальцами, наряжёнными в вязаные перчатки. Как будто опасалась, что может потеряться в серо-розовом тумане и больше никогда не найтись. — Как же ещё им меня называть? Иван Иванович?
— Нет, — хитро улыбнулась она. — Я знаю, они называют тебя Мифом, потому что ты такой. Мифический. Как будто вышел из легенды, понимаешь?
— Мифический. — Он покатал слово на языке, пробуя его приторный сок.
Туман поглощал их шаги, глотал фасады домов и целиком съедал подворотни. В таком тумане можно было не бояться, что их увидят вместе. Миф болезненно улыбнулся, глядя, как делаются глубже и значительнее ямочки на её щеках.
— А тебя они называют Этта. Знаешь, почему? Сначала кто-то пренебрежительно кинул «эта». А они решили, это такое красивое иностранное имя. Этта. Звучит, да?
Она засмеялась, и туман сожрал её смех.
— Не приходи больше к институту, — сказал Миф, отворачиваясь. — Мало ли. Не приходи.
По трассе сновали плохо различимые машины. Мигал вдалеке переменчивый глаз светофора. Мимо проплывали призраки людей. Всё медленно, как на старой заедающей плёнке.
В голосе Этты зазвучала истеричная весенняя капель.
— Почему ты не хочешь? Раньше ты не говорил мне такого. Всё из-за неё, да? Теперь ты боишься, что она увидит нас вместе?
— Не говори глупости, — отдёрнул её Миф и запоздало понял, что резкость ничуть не поможет оправдаться. Ему захотелось оказаться дома, и чтобы Этта — в другом конце города, и чтобы отправить ей только одно сообщение. Всё равно она не рискнёт позвонить ему домой.
Она вцепилась в его рукав — острые кукольные коготки, бесцветно-блестящие. Как колючий снег под красную ветровку.
— У тебя с ней что-то было, да? Говори честно, я ведь всё равно узнаю.
— Прекрати. Что у меня могло с ней быть? Она маленькая.
— Третий курс. Ей уже девятнадцать. — Когда ситуация того требовала, Этта проявляла чудеса в познаниях математики.
— Всего девятнадцать. Всего, — поправил её Миф и аккуратно освободился из плена кукольных когтей.
— Посмотри мне в глаза! Посмотри. — Этта смотрела на него из-под накрашенных ресниц. Каблуком смешно вступила в лужу.
— Прекрати.
Она отстала на полшага, но быстро нагнала и снова вцепилась в его руку.
— Ты любишь меня?
— Конечно.
«Конечно» — это совсем не то, что «да». «Конечно» — это просто слово, которым можно отгородиться, как фанерным щитом. Миф поймал себя на том, что всё ускоряет шаг, и Этта уже не успевает за ним, уже почти бежит, каждый раз вступая тонким каблучком в лужу. Город рассыпал лужи по тротуарам, как ловушки для неверных. Не захочешь, а вступишь.
— Давай уедем отсюда, — несчастным голосом попросила она. — Ты же можешь всё бросить. Я так устала, давай просто всё бросим и уедем?
Миф усмехнулся, и расплывшиеся в тумане фонари усмехнулись ему в ответ. Город стоял рядом и как старый друг кивал — понимающе. К нему, словно к старому другу, можно было обернуться и бросить многозначительный взгляд: «нет, ты видел такую дуру?».
— У меня работа, — сказал он привычное.
— И семья, — всхлипнула Этта. — Я всё уже слышала. Просто давай уедем, а? Плевать на всех.
— Дай мне ещё неделю, — сказал он вдруг. Тембр голоса нервно запрыгал. — Через неделю я закончу одно дело, и тогда сделаем всё, что только пожелаешь.
Этта захлебнулась в заготовленных наперёд словах. Она собиралась утонуть в жалости к себе, а утонуть не дали. Её вдруг наградили призом, которого она добивалась много лет, и от ужаса и удивления Этта с минуту ничего не могла сказать. Она молча семенила рядом, пытаясь заглянуть ему в лицо. Миф наслаждался тишиной.
— Правда? — прошептала она наконец. Насмешливо каркнула ворона.
— Чистейшая.
Очки запотели от тумана, но Миф не останавливался, чтобы их протереть.
— Всего неделя? Правда-правда-правда?
— Ну да, всего-то. Потерпишь неделю?
Они замерли на перекрёстке, где сквозь туман проступили каменные демоны у крыльца старинного дома. Облупившаяся побелка на мордах зло топорщилась. Глазами, лишёнными зрачков, демоны смотрели сквозь людей.
На этом перекрёстке они обычно расставались. Этта коснулась плеч Мифа, сползла ладонями ниже.
— Ты только не болей больше, а то знаешь, как я за тебя испугалась? Ничего ты не знаешь.
— Ещё неделю, — повторил Миф, как заведённая игрушка.
— Тогда заканчивай быстрее, а я не буду тебя тревожить. Честно. Я тебя люблю-люблю-люблю. — Двумя пальцами Этта ткнула его в уголки губ и заставила игрушечно улыбнуться.
Никто больше не открывал окна. Никто больше не выключал в институтских аудиториях свет, и здание с раннего утра до глубокого вечера светилось из тумана жёлтыми прямоугольниками окон, как будто множеством глаз.
В перерывы больше никто не выходил в коридор, как будто боялись, что остынут нагретые места. В аудитории скучал даже заметно погрустневший философ, и рубашка его была застёгнута не на те пуговицы, так что правый край воротника топорщился вверх. Замечаний ему не делали: философ он всё-таки или кто? Ему позволительно.
