Елена Блонди - Хаидэ
— Три дня, — задумчиво сказал Пастух, — или больше. Да, с черной провидицей мы узнавали новости быстрее.
Капли щелкали чаще и, запахивая широкий плащ, Пастух скрылся в расщелине, следом поспешили Охотник и Жнец. А густые ветки, намокая под ливнем, закачались, надежно переплетаясь перед узким проломом в горе.
Жрецы молча шли по привычным коридорам, тускло освещенным факелами на стенах. Пастух обдумывал новости. Женщина стремится остаться одна и в этом она права, так меньше риска попасться на глаза соглядатаям. Жаль, что некому было проследить, куда именно она уехала из племени. Но вряд ли побежала к своим шаманам. Ее сын тут и она будет стремиться к нему, даже не зная точно, жив или мертв. Она уже билась в закрытую гору, но не нашла пути.
А этот бродячий урод, он и есть ее Нуба. Люди в полисе шепотом пересказывают друг другу сплетни, приукрашая и выдумывая подробности, но все в один голос повторяют, как кричала она его имя. Но он полудохлый, валяется у скучающего богатея. Верно, пролежит еще какое-то время. А когда соберется уйти, они узнают об этом. Жаль не сразу. Но матерь гора крепка и не пускает в себя кого попало.
— Охотник?
— Да мой жрец, мой Пастух?
— Проследи, чтоб тойры не спали в дозорах. Пусть чаще обходят внешние выходы, проверяя степь и пески.
— Да, мой жрец.
— Пусть Ткач и Видящий придут ко мне с рассказом о женщинах.
— Да, мой жрец, мой Пастух.
Пастух недовольно поморщился. Шестерка собиралась недавно и сил в них на новую встречу с заморскими братьями еще нет. А надо бы обменяться сведениями. Хотя, что могут сказать они теперь, без прямой связи умершей Онторо с египтянином или черным демоном? Нужно полагаться на собственные решения.
В своей пещере он сел на табурет, протягивая руки женщинам, что засуетились, бережно снимая слегка промокшие и запыленные одежды и облекая грузное тело в мягкий домашний хитон. Когда вошел Видящий, Пастух сидел в большом кресле, поставив босые ноги на пухлую укрытую ковром скамеечку.
— Скажи мне, наш красавец, как там матерь Ахатта?
— Все получилось, мой жрец мой Пастух, она кормит ребенка и тот ест.
— Хорошо…
— Только…
Пастух приподнял тяжелые веки, остро взглянув на Видящего.
— Что?
— Она живет лишь когда рядом бродяга. Тогда у нее есть молоко и она может кормить. Когда он уходит работать с тойрами, она погружается в сон.
— Надо же. Снова все по-людски. Ну что же, пусть у Ахатты побудет прирученный ею любимчик. Исходит ли от него опасность?
— Никакой, мой жрец мой пастух. Он глуп, разум его подобен разуму младенца. Все время улыбается.
— Грудь не просит?
Видящий улыбнулся шутке.
Улыбнулся и вошедший Ткач, кланяясь Пастуху.
— Итак, один выкормыш ест отраву, а у нас их еще двое, — откидываясь на спинку кресла, Пастух снова прикрыл глаза.
— Ткач, возьмешь у Целителя зелье, отравишь пащенка тойрицы. Подскажи ей, чтоб спасти сына, нужно кормить его злым молоком Ахатты. Да не забудь сказать, что ее сын от этого превратится в демона и никогда не сможет стать человеком. Пусть ненавидит свою высокую сестру. Жаль, что Ахатта не может кормить собственного сына, тогда он умрет и мы потеряем отличного будущего слугу.
Он погладил ладонями колени.
— Возможно, мальчику хватит ненависти своей названной матери Теки. Пусть растет в злобе и упреках. Так и сплетем этот узор.
— Да мой жрец, мой Пастух, — почтительно отозвался Ткач.
— И еще. Собери мужчин и умелиц, пусть приготовят рожальню в дальнем подземелье.
Ткач облизнул тонкие губы, поправил складки вышитого плаща.
— У нас будет матка, мой жрец, мой Пастух?
— И скоро. Будет принимать наше семя и в перерывах кормить молоком мальцов. Это сделает ее горячее и гостеприимнее. Пусть умелицы готовят ковры и пищу. Еды понадобится много. На всякий случай пусть тойры почистят две пещеры.
— О, мой жрец.
— Иди. Я рад, что угодил вам, моим славным помощникам.
Тучи опускались ниже, оставляя вечернему солнцу широкую щель на краю неба, будто кто-то приоткрыл тяжелую крышку огромного сундука и держит ее рукой, высматривая набросанное. Вот-вот отпустит, захлопывая, с новым ударом грома во всю сундуковую ширь и глубину.
Казым наклонился к шее Полынчика, всматриваясь в медленное кружение черных скал. Сморгнул, щурясь. Такие низкие, сильные тучи, заводят горы, заставляют их шевелиться. Нехорошо видеть то, чего нет.
Но черная глыба упрямо двигалась на черном фоне изломанных скал, и, выпрямляясь, Казым усмехнулся. Правы глаза, и не прав его узкий ум. Взрывая ногами серый песок, Брат скакал навстречу, молнии вспыхивали белым в выкаченных напряженных глазах.
Воин хлопнул подбежавшего коня по шее, и тот затопотал рядом, коротко заржав и мотая головой — рассказывал.
— Да, Брат, да. Мы ее подождем. Надо укрыться.
Чистое небо дышало в затылок светом, а темнота пристально смотрела в глаза. И Казыму показалось, он видит со стороны, какие они стали, ровно у Брата, такие же выпуклые и безумные.
Конь топтался, круглил и выпрямлял шею, косил глазом и отскакивал, тут же возвращаясь.
— Куда? Не надо тут? Ну…
Повернув Полынчика, Казым тронул его вслед Брату. Оглядываясь на кручение туч между черных гребней гор, медленно поехал обратно, к плоской равнине, кинутой от степи к пескам берега. Конь был с княгиней последним, он знает, где нужно быть.
Ливень хлынул, когда они, по широкой дуге обогнув горный массив, вернулись в степь, к подножию гор-близнецов, что стояли по сторонам узкой долины. Казым ехал, бросив поводья и опустив голову, чтоб капли стекали с шапки не на лицо. Мокрый Полынчик ровно постукивал тонкими ногами, послушно следуя за большим черным жеребцом. И вот посреди треска, грохота и сверкания вдруг наступила ватная тишина, полная фыркания и топота. А шум ливня ушел вверх, путаясь в шелесте густой листвы.
Скидывая шапку и вытирая глаза, Казым поспешно слетел с коня, чтоб не удариться головой о низкие ветки, которые тянулись от узловатого ствола, как толстые ручищи. Вел коней вглубь древесного шатра, выбирая места, где ветки росли повыше, и, качая головой, дивился тому, как густо ложится листва на кажется бесконечно уходящих вверх уровнях ветвей — ни капли не пуская на тихую утоптанную землю, перевитую ползучими корнями.
— Экий дом. Дерево, значит, дом.
Чистая полоса неба, угасая под напором туч, слабо светила с одной стороны, четко рисуя концы веток с мелкими зубцами листвы. А с другой было черно и космато, просверкивали частые молнии, бросался гром, который сгоряча показался Казыму неслышным, но вот, никуда не делся, только сюда голос его доходит глуше.
