Роман Лерони - Багряный лес
— Ты должен сам понимать, — сказал он после того, как рассказ был завершен, — что Переверзнев охотится за тобой, а не за братками. То, что он полез в Зону — это только повод, чтобы поквитаться с тобой, старик…
— Я это понимаю, — ответил Лекарь, говоря правду. Он действительно ясно стал осознавать тот факт, что министр решил окончательно покончить с угрозой своего настоящего и будущего — со свидетелем его преступлений в Алгонии, Геликом. В Зоне, в этой кровавой бойне, это можно будет сделать очень просто, без свидетелей.
— Поэтому, — продолжал Бузун, — ты должен согласиться сотрудничать со мной. Мне нечего терять, старик, как и тем, кто сейчас стоит перед дверью этой хаты — на наших руках довольно таких дел, за которые одной вышкой не отделаться. — Он с невеселым смехом покачал головой. — Если ты не согласишься, тогда я лично окажу услугу этой сволочи, Переверзневу: повешу тебя на самом видном месте в этом хуторе, чтобы он увидел тебя сразу, как только войдет в это село. Ты меня понял?
— Ты достаточно красноречив, чтобы тебя не понять, — угрюмо ответил ему Гелик.
— Хорошо, — повернулся к нему бандит. — Тогда ты сейчас выйдешь из этой хаты, пригласишь моих братков, а сам будешь стоять и ждать, пока они не выйдут, и будешь делать, то что я тебе прикажу… Бежать тебе все равно некуда — попадешь или в мои руки, или в лапы своего крестника.
— Я не собираюсь делать ноги, так как, кажется, догадываюсь, что ты собираешься делать. Если это действительно так, то я тебе помогу во всем. Это мне нечего терять, кроме собственной жизни — у меня ничего и никого нет… А я смогу взорвать реакторы на АЭС.
— Ступай, старик. Скоро тебя позовут.
Выйдя на улицу, Гелик не стал стоять во дворе, где невозможно было дышать из-за разложения выброшенных в полном беспорядке мусора и нечистот, а пошел на дорогу, немного ближе к тому белому хутору, которого так боялись бандиты, и который они так метко называли "чистым". Он подошел к нему как можно ближе, однако, не решаясь войти на его территорию. Странно все здесь выглядело. Действительно, здесь наблюдалась странная чистота — все было красочно, удобно и счастливо, но вместе с этим несло в себе угрозу собственной невозможностью. Лекарь был поражен контрастом не только чистоты нового хутора и старого, но и контрастом своих чувств: одновременно влечения и страха, который он ощущал настолько явно, что чувствовал даже жжение в сердце, а не только обычное неприятное сжимание в груди.
Когда он соглашался сотрудничать с Бузуном, там, в хате, он еще не был полностью уверен, что готов решиться на этот поступок. Тогда им управляло отчаяние, ясное осознание того, что жизнь завершена, и нет более ни единого счастливого, или просто радостного дня в будущем. Если молодые люди могут себя утешать мыслями о том, что еще не все потеряно, стараются быть оптимистами даже в самые тяжелые жизненные времена, то что остается людям, чей возраст постоянно напоминает о том, что пора подводить итоги, суммировать дела, сравнивать потери с обретениями, которыми была богата или бедна жизнь. Стоя на загаженной земле хутора Перчаны и наблюдая за спокойной и чистой жизнью нового хутора, он видел своё настоящее положение символичным: полуразрушенный временем и людским безразличием хутор — это его, Гелика, мир, его будущее, а белый, солнечный и цветущий, тот самый, в который он не мог войти из-за неясного, но сильного страха, это что-то невозможное для него, несуществующее и нереальное. Оно не имело права быть. Теперь он понимал, что утвердился в своем будущем поступке полностью. В пламя невидимого радиационного огня попадет и тот, чьей волей в жизни Гелика был этот затхлый хутор Перчаны, и в буквальном, и образном смыслах.
Вдруг воздух завибрировал, стал давить оглушительным, нарастающим звуком, который наполнял всё видимое пространство, но самого источника жуткого звука не было видно. Внезапно из-за верхушек деревьев близкого леса выскочили два вертолета, которые на предельно низкой высоте пролетели над хуторами, ударили по ним длинными пулеметными очередями, подожгли несколько хат, развернулись и полетели обратно, оставляя после себя онемевшую тишину, испуганно потрескивающую пожарами.
Во время налета Гелик инстинктивно упал на землю, и неподвижно пролежал на ней, прильнув к ней головой, ухом, слыша ее стоны, когда снаряды с вертолетов впивались в ее израненную болезнями запущенности поверхность. Но, когда машины нехотя уволокли за собой свой грохот, свист и рокот, этот стон не прошел. В обновленной грохотом тишине этот стон был отчетливо слышен, глухой и металлический. Его можно было бы принять за звон тяжелых церковных колоколов, если бы к нему не добавлялся, не вливался в него протяжный хоровой стон, словно это пел большой хор людей. Этот звук настолько потряс Гелика, что он мгновенно вскочил на ноги и осмотрелся. Стон пронизывал не только землю, но и воздух, глухой болью отзываясь в сердце. Дмитрий Степанович видел, как из полуразрушенной церкви вышли несколько бандитов и оба священника и стали осматриваться, наверняка, желая определись причину этого звука. Также из хаты Бузуна вышли все, кто был на совете, и остановились, поводя в стороны головами. Стон становился все громче и отчетливее, и наконец приобрел такую полноту и красочность, что слушать его стало невыносимо из-за того, что в нем металась боль и угроза, словно это стонал тот, который меньше всего хочет причинить страдания кому-то, но вынужден это делать, чтобы защититься. Гелик понял его суть, его язык, так как тоже почти три года стонал на своей койке в психушке, после очередного убийства, когда вынужден был убивать, чтобы остаться в живых. Это был стон безысходности, и пророчества всем скорой смерти, кто его слышал.
Прошло еще немного времени, пока Гелик понял, откуда шел этот звон. Он повернулся в сторону "чистого" хутора и стал искать в его праздничной кукольности источник этого звука-стона. И скоро нашел. За хатами, на противоположной стороне нового села, прячась за редколесьем стояла белая, с голубыми куполами церквушка. Ее купола поднимались выше верхушек леса, сливаясь окраской с бездонностью весеннего и чистого неба. С небольшого расстояния было нетрудно заметить, как на звоннице медленно раскачивались темные контуры больших колоколов. Также невозможно было не заметить, что голубые купола нарядной церквушки не венчали привычные золотые кресты. Не было вообще никаких…
Заметив это, Гелик, совершенно не понимая, что делает, не контролируя себя, перекрестился.
Они гуляли по лесу уже примерно полчаса. Можно было радоваться этой обновленной жизни, которая их окружала. Заросли папоротника достигали высоты человеческой груди, поэтому получалось, что часть тела постоянно находилась в прохладной тени этих растений, а другая — нежилась в богатом и щедром на лесные ароматы и летнее тепло воздухе. Это было то время года, когда чувствуешь себя полностью комфортно: уже нет холодов зимы и ранней весны, но еще нет звонкого летнего зноя. Но Лерко не чувствовал уюта, хотя очень любил и эту пору года, и лес вообще. Они гуляли втроем, исследуя таинства леса, в котором давно не ступала человеческая нога, и он буйствовал, был по-королевски роскошен своей природной, почти идеальной одичалостью. Но прогулка мало приносила радости двум из трех, кто сейчас промерял лесную, едва заметную за опавшими сосновыми иглами и шишками, тропинку. Лерко постоянно с опаской косился на того, кто тонко скулил, расправив свои гигантские крылья и сложив их таким образом над собой, что получался большой зонт, укрывающий от лучей солнца. Это черное чудовище часто дышало, скаля свою ужасную пасть с длинными белыми иглами зубов, расположенных непривычно в середине верхней челюсти, но постоянно следовало позади мужчины и женщины, исполняя строгое распоряжение своей хозяйки, ведьмы Анны: охранять Лерко даже ценой своей жизни… Глядя на объект охраны, чудовище щелкало челюстью и постоянно алчно облизывалось. Было неприятно ощущать его ненавидящий, вечно голодный взгляд на своей шее. Это ощущение было настолько реальным, словно кто-то касался кожи кусочком льда, после чего по всему телу пробегала густая волна мурашек, и Александр резко оборачивался.
