Галина Островская - Талисман жены Лота
– Кто?
– Ох, Аглаюшка... – вздохнул Юрка. – Ты – тоже... Когда приедешь-то, милая? У меня для тебя подарочек есть.
– Не знаю. Я занята. Старик попросил кое о чем.
Юрчик хмыкнул.
– Он попросил сопровождать его приехавшего из Германии родственника на деловых встречах... Сколько этот визит продлится не знаю, но недолго, может, месяц.... Они, думаю, хотят приобрести какие-то драгоценности для фамильной коллекции... Все замечательно, только вот... Зачем я им?.. Тут что-то нечисто... Что-то не так. Может, показалось... Думаю, что показалось, да? ...Юрчик!.. Алле!.. Гольдштейн!..
– Да, Аглая.
– Ты чего замолчал? Я думала, со связью что-то случилось... Все в порядке?.. Ты чего опять замолчал? – Аглая насторожилась. – Я тебя хотела еще кое-что спросить, эй!
– Да, Аглая. Что?
– Я вчера талисман чистила... Знаешь, бирюза цвет изменила, мне показалось. Она как бы поблекла... Или выгорела... Я знаю, что если камень меняет цвет, – это плохо, да? К беде?
Юрчик молчал. Но Аглая слышала, как он затягивается сигаретой и поэтому больше не дергала друга, терпеливо дожидаясь ответа.
– Что я тебе скажу, Аглаюшка... – наконец-то произнес он. – Ты эти глупости не слушай. Тебя они не касаются... Говорил: не снимай талисман, вот и не снимай. И старайся, чтоб никто чужой его не видел. Это твоя вещь. Только твоя. Для тебя сделана.
– Юр-ка... – нерешительно протянула Аглая, но так и не рассказала о вчерашнем случае на вилле.
Друг тоже безмолвствовал какое-то время, потом спросил:
– Аглая, слушай меня. Ты когда моешься, талисман снимаешь?
– Не-ет...
– Смотри, бирюза относится к триклинной сингонии, пинакоидальному виду симметрии, она имеет по существу пористую структуру. Поэтому ее, в принципе, надо беречь от действия воды, которая, проникая в камень, может неблагоприятно повлиять на его оттенок. Поняла?
– Хоть ты и ругаешься матом, но поняла, – ответила Аглая. – Мне что, теперь не мыться?
– Мойся, Аглаюшка, на здоровье, но, если можешь, не намыливай талисманчик мочалкой, пожалей его... Мыльная пена может сильно зазеленить камушки. И будешь ты ходить со шбабекой на шее из-за своего усердия. Непомерного...
– С чем!? – возмутилась Аглая.
– Шбабека, Аглаюшка, это самый низкий сорт бирюзы, в которой железа полно...
– А у меня что?
– А у тебя, лапонька, исхаки. Ты думаешь, я тебе вещи из дерьма делаю? – нравоучительно промурлыкал Юрчик и мелко-мелко засмеялся.
С Вульфом, который позвонил ей, когда она домывала посуду – о! как она летела к телефону! – договорились, что он заберет ее вечером.
Весь день Аглая ни о чем не думала. Так, о всякой ерунде, к ее истинной жизни отношения не имеющей: о счетах... текущем кране... тряпках, которые надо купить, пока в разгаре конец сезона и объявлены такие огромные скидки... о подарках друзьям и знакомым на этот ярко-летне-осенний еврейский Новый Год... который вовсе не похож на настоящий – с тающими на горячей коже снежинками – этими маленькими ледяными королевами, гибнущими во имя...
Во имя чего? Во имя такой же призрачной, как и они сами, любви к... огню?.. Глупости.
Все – глупости. И счета, и – снега. В этом подсудном мире глупо и безнадежно все.
– Глупости, все глупости, – напевала Аглая, запирая дверь за собой на два оборота.
Она кивнула Вульфу, уселась поудобнее, нашла джазовую волну и унеслась на причудливых потоках импровизаций в мир, где из чувства не делают призраков. Туда, где из песчинок нежности выстраиваются замки любви и дарятся любимым. Она вторила душой саксофону до тех пор, пока автомобиль не остановился у какого-то особнячка в южном Тель-Авиве.
– Аглая, мне надо предупредить тебя... – сказал Вульф, с трудом припарковавшись.
– Я слушаю, – рассматривая серую штукатурку старого дома, трещины, перекосы, слепые окна у самой земли, ответила Аглая. – Я слушаю.
– Дом, в который мы сейчас придем – это нехороший дом. Там живет человек очень больной. В доме неприятный запах, все пропитано старостью. Но мне хочется помочь этой женщине. Я мог бы подняться туда один. Но... лучше, если ты будешь со мной. Ты объяснишь старухе, что мы... мы из общества жертв Холокоста. А деньги, что ей вручаем, это компенсация за ее страдания...
Аглая удивленно посмотрела на Вульфа, пожала плечами и двинулась за спутником к темному подъезду. Вытертые каменные ступени похотливо липли к подошвам гостей. Железные перила, покрашенные синей краской, щерились ржавыми ртами заломов и разрывов.
Чувство брезгливости одолевало Аглаю, но она уверенно и спокойно поднималась вслед за высоким, импозантным, одетым в белое мужчиной. На миг и без всяких эмоций она вспомнила свое иерусалимское приключение...
– Это здесь, – сказал Вульф.
Дзинкнул колокольчик – «дзинь!», и в гостей полетели стоны и причитания. Аглая увидела: у дальней стены большой комнаты – высокая кровать с шишечками, на тумбочке – захватанный фарфоровый бокал. В пестрых тряпках простыней и россыпи подушек – сучащая ногами старуха. Старуха, увидав гостей, как-то сладострастно задышала, часто-часто... Покрытые пеленой глаза ее прояснились, приоткрывая зеленеющую муть алчных желаний.
– Пришел, пришел. Пришел, голубчик, – зашамкала беззубым ртом старуха. – Что, часики-то, идут? Часики-то хорошие, надежные... Идут часики-то?
– Идут, – хмуро ответил Вульф.
– Да вы ближе, ближе подойдите, – начала двигаться по кровати старуха. – И эта пусть идет. Ишь, какая! – указала она на Аглаю.
Та подошла к кровати, оглянулась, куда бы присесть. Вульф тут же пододвинул ей венский стул, сам сел на колченогий табурет.
– Ну, рассказывай, – обратилась к Вульфу старуха, продолжая с детской наглостью рассматривать Аглаю.
– Мы пришли по делу, – сказал гость и тоже посмотрел на Аглаю. Она вздохнула и как можно более естественно сказала:
– Мы принесли вам деньги, которое немецкое государство выплачивает людям, пострадавшим...
– Не-мец-кое госуд-арство, – зашевелила старуха головой. – Немец-кое государство... Немцы, что ли? У-у-у! Проказ-ники! И много денег?
– Много, – сказал Вульф.
– Врешь! – вяло тявкнула на него старуха. – Много денег не бывает. Много греха и крови из-за денег бывает, а денег – нет.
Вульф достал из портфеля пачку немецких марок. Потом еще одну.
Старуха закрыла ладонью глаза и кокетливо отвернулась, подглядывая из-за растопыренных пальцев, словно любопытная девица, впервые видящая напряженный мужской торс.
– Аглая, положи это на тумбочку, – протянул спутнице пачки старухин благодетель.
Та попыталась пристроить их понадежней среди беспорядка.
– Только какао мое не пролейте, – еще более кокетливо сказала старуха, указывая на бокал, и захихикала. – Мне моя Машенька каждый вечер какао варит...