Джонатан Кэрролл - Стеклянный суп
Винсент оглядывался по сторонам, стараясь, чтобы это было незаметно. Он считал, что о человеке можно судить по окружающим его вещам, — по тому, что у него в машине, на письменном столе, в сумочке или в карманах. Ты то, что ты носишь с собой.
К его восторгу и тайному облегчению, в машине Изабеллы в тот день царил очаровательный беспорядок. Рекламные буклеты и прочий почтовый мусор — желтые! бирюзовые! оранжевые! — валялись на полу. Компанию им составляли недавний номер «Тайм» и ежедневная венская газета. Прежде чем сесть, ему пришлось убрать с переднего сиденья кассеты — Борис Буковски и «Полуночники в забегаловке» Тома Уэйтса.[6]
Этрих представил, как Изабелла берет почту по дороге к машине. Она так торопится, что не успевает даже дойти до помойки, а просто бросает буклеты на заднее сиденье и забывает про них навсегда. На приборной доске валяются маленький черный фонарик и роскошная, вся в глубоких царапинах золотая шариковая ручка, бок о бок с восьмидюймовым резиновым Элвисом, танцующим на присоске. Этрих ткнул в Элвиса пальцем, тот сразу завибрировал и затрясся.
— В машине у меня бардак, я знаю. Но так не всегда бывает. Я видела, как вы оглядывались, — усмехнулась Изабелла, не поворачивая головы.
— Это бардак? Да это сущие пустяки. Вот я расскажу вам одну историю, она случилась на самом деле. Как-то раз люди из кинокомпании увидели мою машину на улице и позвонили мне. Оказалось, они хотели арендовать ее для фильма, который снимали тогда. А знаете почему? Потому что в этом фильме был один бомж, который жил в автомобиле. А мой в точности соответствовал их представлениям о том, как должна выглядеть машина, в которой живет бомж, вот и предложили мне пятьсот долларов в день за аренду.
— Не верю.
— Богом клянусь, правда. Присягнуть могу. — И он поднял руку, как будто давал клятву в суде.
— А как назывался фильм?
— «Ангелы в баре».
— Я его видела! С Арлен Форд.[7]
— Точно. Значит, вы видели мою машину.
У Изабеллы рот открылся от изумления. Она медленно прикрыла его ладонью, вспоминая что-то из фильма.
— Та сцена, когда полицейские подходят к машине того парня и выволакивают его наружу…
— Это моя машина и есть. — Винсент снова протянул руку и щелкнул по Элвису пальцем, отчего тот весь содрогнулся.
—.. а еще они нашли там кучу кошек, которые жили с ним… — Она расхохоталась. — Господи, неужели это и правда ваша машина?
Этрих кивнул:
— Да, только без кошек. Терпеть их не могу. А после съемок в машине воняло ими несколько недель. Я даже на автомойку пару раз съездил, пылесосить замучился, ничего не помогало.
— Для хозяина такой жуткой машины вы хорошо выглядите. А пахнет от вас просто здорово. Отличный одеколон. Но, может, вы не моетесь?
Ничуть не обескураженный, Винсент спокойно ответил:
— Да нет, это у меня только машина такая. Она для меня всегда была как ящик в платяном шкафу или комоде, куда бросают всякие вещи, но никогда ничего не вытаскивают. Ну, знаете, корешки от билетов, носки без пары, старый лед…
— Старый лед? — Она знала, что не ослышалась, но картинка была такой странной и нереальной, что ей захотелось услышать еще раз.
— Именно.
Снова наступило молчание, но обоим было легко и удобно. В молчании не было угрозы, будто застывшую картину оберегал хранитель экрана, как в компьютере. Наконец Этрих спросил:
— А можно мне узнать, куда мы едем? — Вообще-то ему было все равно; просто он хотел еще раз услышать ее голос.
— Вы правда хотите знать или пусть лучше будет сюрприз? Выбирайте.
Он задумался ненадолго и сказал:
— Пусть будет сюрприз. Но мне бы очень хотелось услышать что-нибудь о вас. Вы ведь почти ничего не рассказали. Это нарочно?
Она пожала плечами.
Но Винсенту этого было мало.
— Выкладывайте — у вас же есть что-нибудь мне рассказать.
— Мой отец врач.
Он ждал. Еще несколько минут прошли в молчании, прежде чем она посмотрела на него, приподняв брови.
— Это было что-нибудь.
— Да — профессия вашего отца. Но я-то хочу узнать что-нибудь о вас.
— Ну ладно, вот вам кое-что еще: когда я была ребенком, то хотела стать балериной. Тогда я очень хорошо танцевала, и меня приняли в балетную школу Венской государственной оперы. Там я и повстречала Флору. Мы с ней учились вместе. Но все же я танцевала недостаточно хорошо, а в балете это понимаешь рано, лет в четырнадцать — пятнадцать. У меня получалось, но недостаточно хорошо. Поэтому я ушла оттуда и поступила в американскую международную школу, — мои родители хотели, чтобы я изучала английский. Со мной часто так бывало в жизни. У меня многое получалось, но всегда недостаточно хорошо. Ничего выдающегося.
Она говорила без гнева или сожаления. Просто констатировала факт. Винсента тронула и ее искренность, и ее беспристрастная самооценка. Он знал таких женщин, к каким она только что себя причислила, но ни одна из них никогда не призналась бы в этом. Поскольку все они также были привлекательны, люди неизменно оценивали их достижения выше, чем те заслуживали. О, такая хорошенькая женщина танцует/ рисует/ пишет? Значит, ее работы должны быть хороши. А они не хороши. По правде говоря, они совсем не хороши. По правде говоря, это просто очередная смазливая мордашка силится стать кем-то или создать что-то интересное, но не может. Изабелла снова заговорила, но он, занятый мыслями о том, что она сказала раньше, не расслышал.
— Простите, что вы сказали?
Она переключила передачу, и машина плавно затормозила. Водителем она была великолепным.
— Я спросила, знаете ли вы, кто такой автографист?
— Автографист? Нет. Что за странное слово.
— Вообще-то он был всего один. Сам для себя и название придумал. Его я и хотела вам показать, среди прочего.
Этрих ждал продолжения. Он уже заметил импульсивную манеру речи Изабеллы.
— В начале девятнадцатого столетия жил здесь один человек по имени Йозеф Кизеляк, который работал клерком в какой-то конторе дворцовой канцелярии, не важно, в какой. Кизеляк всегда хотел стать поэтом или актером, но у него ничего не получалось. И вот, чтобы прославиться, он стал писать свое имя краской на всем подряд. На любых предметах — зданиях, мостах, мебели… Сотни Кизеляков повсюду. Я слышала, он пользовался для этого трафаретом или шаблоном. Или, по крайней мере, делал это очень быстро, чтобы успеть убежать… Кизеляк называл себя автографистом. Он даже написал книгу — она до сих пор издается, — о пешеходном путешествии через Альпы, где он оставил свое имя на каждой вершине, куда ему удалось забраться. У меня есть один экземпляр. Называется «Пешком по Австрии». Он стал таким знаменитым, или, скорее, печально известным, что его вызвали в приемную императора, где тот лично сделал ему нагоняй. Представляете, Винсент? Глава огромной империи Габсбургов вызывает к себе какого-то мелкого маньяка, чтобы запретить ему писать повсюду свое имя! Вероятно, автографист вошел, получил хорошую взбучку и сделал вид, что пристыжен. Но когда он вышел, император обнаружил, что тот умудрился нацарапать «Й. Кизеляк» поверх какого-то доклада, лежавшего у него на столе.
