Аарон Макдауэлл - Песок. Повесть длиною в одну ночь
— Не, остальное на месте, — заметил Димка. Покачал головой, улыбнулся.
— А, — только и сказал я, поглядев вверх. Тучи исчезли, и чистое небо, на котором щедрой рукой кто-то рассыпал множество звезд, освещало остров.
Кажется, я впервые вижу в городском небе столько звезд. И луна, — большая и манерная. Поднялся легкий, ненавязчивый ветер.
Глупо все как-то. Глупо, неестественно, нереально. Но почему-то кажется гораздо более естественным и реальным, чем серая беспросветная пелена последних семи лет. И если я сошел с ума, — а я точно сошел с ума, — то... то какая уже теперь разница? И, кстати, совсем не страшно, — теперь я понимаю, что страшно было тогда, в этом бесцветном прошлом.
— Димка, — комом сдавило горло. Застучало сердце.
Тут я, — улыбкой отозвался одиннадцатилетний мальчишка, мой названный брат, опекаемый мною когда-то будущий член общества, уже не шестиклассник, но больше никогда не семиклассник, — Димка. Неужели он заперт здесь, на Монастырском острове? Тогда каким адом для него были эти семь лет... здесь? Что по сравнению с этим мои терзания?
Я присел на корточки, посмотрел в улыбающееся розовощекое лицо, в карие глаза, отражающие свет луны. И вдруг расплакался. Я ребенок, и имею на это полное право. Он обнял меня и изо всех своих детских сил прижал к себе. Я затих на его груди, вдыхая мешанину запахов, — и духота пуховика, и казенный запах интерната, и родное дыхание Димки, его запах. Было все. Как когда-то.
Когда-то все было.
А окажись я сейчас дома, — подумал я почему-то в этот момент, — обнаружил бы я Димкины вещи на своем месте, в шкафу? Я так и не сжег их. Постоянно вмешивались обстоятельства, и даже когда ушли холода и наступила теплая и улыбчивая весна — не задалось. А после Димкиной смерти обстоятельства цинично позволили это сделать, умыв руки, перестав вмешиваться в мою жизнь. Но сжечь вещи после всего — это было бы преступлением. Против себя и своей памяти. А это очень страшно — держать ответ перед своей памятью. Она выслушает и попытается понять, но не простит.
Ничего и никогда.
Я отстранился от Димки, поглядел на него.
В его глазах стояли слезы.
Мертвые не плачут.
Живой.
— Димка, поехали домой?
Изнутри робко кольнула надежда, - а вдруг? Он вздохнул, отошел на шаг. Затем нагнулся и подобрал вырезку из газеты, которую я опять-таки уронил.
— Ты уронил, Серый, — укоризненно сказал он.
Я мысленно сплюнул.
— Спасибо, — поглядел на мятый тонкий листок плохой газетной бумаги. — Читал?
— Читал, — просто ответил Димка, улыбнувшись. — Глупо получилось. Серый.
Он помолчал, как будто решаясь.
— Ты мне скажи...
— Что сказать-то?
— Не, ну ты мне скажи.
Димка явно был смущен.
— Да что случилось-то?
Да нет, ничего, кроме того, что ты холодной февральской ночью общаешься с мальчиком, которого уже семь лет как нет в живых.
Мне показалось, что остров дернулся, как будто получил пощечину. Димка не отреагировал никак. Я решился.
— Слушай, Димка.
И как спросить? Любой вопрос — как будто интервью беру.
— Можно вопрос?
— Давай, — легко и беззаботно согласился он, но тут же посерьезнел, взволнованно поднял кверху брови. — Только ты мне сейчас скажи... Я просто хочу, чтобы получилось. Если холодно — сразу скажи. Вот только честно. Тебе сейчас не холодно?
А тебе?
— Нет, — ответил я совершенно искренне. — С тобой, Димка, никогда не холодно.
Глаза Димки счастливо заблестели.
Девять
Димка-cтарший умер, когда мне было восемнадцать.
На тот момент я совмещал учебу в университете с работой сборщика компьютеров, чему Димка был очень рад. Я сдержал данное слово.
— Взялся за ум наконец-то, — говорил он. — Лучше поздно, чем никогда.
Умер он веселым и теплым майским днем, когда я радостный возвращался из учебного заведения, понимая, что эту сессию сдам автоматом, — и на "отлично". К тому же, я уже пять месяцев не курил. Мне очень хотелось порадовать Димку, человека, который был для меня всем, — родителями, учителем, другом, наставником. К сожалению, понимание того, что для тебя значит человек, часто приходит очень поздно.
Но лучше поздно, чем никогда, так ведь, Димка? — думал я, глотая слезы, стоя над открытым гробом.
— Малой, — кто-то держал меня за плечо сильной рукой. — Если что, все порешаем, обращайся.
Я молчал.
— Димон правильный пацан был, честный. Похороним как надо, не боись, малой. Деньги нужны?
Я молчал. Глотал слезы.
Шока не было. Я почему-то знал, что случится нечто невероятно гадкое и нехорошее, ждал этого. Жизнь шла, и шла неплохо, но по ночам я чуть не выл от накатывающей глухой тоски, пряча лицо в подушку. Чувствовал, — беда где-то рядом. И тому, что она все-таки ворвалась в стройный уклад нашей жизни, не удивился.
Димка, наверное, тоже знал — недавно в его глазах появились какие-то больные желтые искорки, пронизывающие его зеленые глаза безграничной глубиной печали. Появились — да так и остались, пока эти глаза не закрылись навсегда.
— Сердце у него было слабое, — опять тот же голос. Лица не помню, помню мозолистые руки, пальцы в наколках.
Помню, что тогда понял — никогда не буду к ним обращаться.
***
Я был отчислен за неуспеваемость со второго курса.
Снова стал курить за месяц до этого.
***
Я понял, что мне хочется курить.
Выдыхая дым, я снова поглядел на небо. Откуда столько звезд? Как они смогли прорваться сквозь блокаду тяжелых туч и подарить столько света? Тем ценнее подарок — долгие века они копили свой свет, чтобы потом мы восхищались им.
Хотя... Восхищаться звездами? Я давно отвык от этого.
Но сейчас можно. Я ребенок.
Которому тридцать.
— Ты чего-то спросить хотел, — напомнил мне Димка.
Я медленно заговорил.
— Тогда, на пляже... Зачем ты меня в воду погнал?
Димка вздохнул, виновато развел руки.
— Я не хотел, Серый. Просто... Я думал, — хорошо бы сей час, чтоб можно было искупаться. Ведь было же лето! — он снова вздохнул. — Я не знал, что так будет.
— Как там? — вырвалось у меня невольно.
— Там?
Закончить мысль надо. Хоть и больно.
— Там, где ты сейчас, — очень тихо сказал я.
Но Димка услышал.
— Где я сейчас... — он задумался. — Там да, там лето.
— А как ты сейчас выглядишь? — каждый вопрос похож на хождение по острым иглам. Тяжело, больно, и кажется, что не справишься, потому что слишком много на себя взял. — В смысле, сейчас ты в куртке, в спортивном костюме том злосчастном, под низом еще одни штаны... наверное.
