Даниэль Клугер - Летающая В Темных Покоях, Приходящая В Ночи
— Демоница, — сказал он хриплым голосом, — дьяволица, что ты сделала с моим сыном? Верни его силы, верни его здоровье, чудовище…
При этих словах астри застыла. Взгляд ее налитых кровью глаз скользнул вниз, и она поняла, что разоблачена. Жуткое лицо ее исказил гнев. Она издала жуткий вопль и потянулась своими когтистыми лапами к раввину. Еще мгновение, и демоница разодрала бы несчастному горло.
Раввин отшатнулся, выше поднял свечу и собрав все свои силы, громко начал читать молитву-заклинание:
— Во имя Господа, Бога Израилева, Великого и Страшного…
Астри взвыла еще пронзительнее, но слова молитвы словно пригвоздили ее к полу. Вопль оборвался. Она не могла пошевелить ни руками, ни ногами, скованная силой молитвы. Демоница превратилась в огромный истукан. Только налитые кровью глаза ее продолжали жить и гореть дьявольским огнем.
Раввина же Якова каждое произнесенное им слово делало сильнее. И голос его становился увереннее. Когда же произнес он слово: «Омен», — астри-чудовище издала последний свой вопль, пронзительный и жалкий, и исчезла. Раввин в изнеможении опустился на пол и лишился чувств.
Только к вечеру он пришел в себя настолько, что смог пойти к знахарке за оставленным у той малышом. Уже когда он стоял на крыльце, прижимая к себе хнычущего мальчика, Шифра спросила:
— Чем же вы подменили соль?
Реб Яков скупо улыбнулся.
— Слезами, — ответил он. — Я собрал слезы, выплаканные мною вчера над пустой колыбелью Хаима, выпарил их и положил в солонку щепотку этих моих высушенных слез.
Шифра кивнула и больше ни о чем не спрашивала. А Яков-Лейзер Гринберг вернулся домой. Он дал сыну второе имя[13] — Лейб, что значит «Лев», потому что именно лев было символом племени патриарха Иегуды, символом силы, ловкости и выносливости.
А еще — потому что по-еврейски имя это созвучно было со словом «Лебн», что значит «жизнь». Так же, как и первое имя мальчика[14]. И он надеялся, что два этих имени вместе помогут мальчику и впредь справляться с болезнями (он предпочитал думать о болезни, а не о чем-то еще). Никогда впредь не воспоминал реб Яков-Лейзер Гринберг об этой истории и никогда ни слова не сказал Хаиму-Лейбу о его страшной няньке.
БАЛАГУЛА-ЧУДОТВОРЕЦ
Жил мудрец в местечке Яворицы —
Рабби Фишер, с белой бородою.
Люди его славили и птицы.
Даже рыбы в речке, под водою.
Находить умел такие краски,
Говорить умел такие речи!
Как-то раз пришел к раввину Хаскель —
Балагула, живший недалече:
«Рабби Фишер, право и не знаю.
Сглаз ли то, проклятье ли довлеет —
Молоко вожу да караваи,
Молоко скисает, хлеб черствеет.
Что бы я ни делал — нету толку!
Езжу быстро, лошадь не хромает…
Скоро зубы положу на полку,
Ведь меня никто не нанимает!»
И вздохнув, ответил рабби Фишер:
«Белый снег не превратится в сажу.
Балагула, я все время слышу,
Костеришь ты лошадь иль поклажу».
Хаскель услыхал — и ну смеяться:
«Рабби, это ж и младенец знает —
Не доедешь, коли не ругаться!»
Только рабби головой качает:
«Ты запомни истину простую:
Есть цена и слову, и поступку.
Чертыхнулся — думаешь, впустую.
А беда приходит не на шутку.
Ну — вожжа порвалась, ну — подкова
Отлетела, ты-то в круговерти
Крикнуть норовишь лихое слово, —
А ведь от него родятся черти!
Потому-то молоко скисает,
Потому-то хлеб черствеет сразу,
Чертыхнешься — черти прилетают
И приводят за собой заразу».
«Что же делать?» — «А не чертыхайся,
Даже если лошадь захромает.
Балагула, помолись, покайся.
Сквернословие чертей рождает.
Верь мне, балагула, то не сказки.
Вот дорога пред тобой простерта.
Но запомни, что молитва, Хаскель,
Ангела рождает, а не черта».
Поздно ночью, свой Талмуд читая,
Вздрогнул рабби от глухого гула.
Что за чудо? Улица пустая,
Только молча едет балагула.
Выпала старинная закладка:
Рабби вдруг увидел в подворотне
Ангелов могучих два десятка
И чертей едва ли не полсотни.
Но косматых ангелы лупили
И рогатых за рога таскали,
Крыльями и кулаками били,
Черти выли, ангелы орали!..
Ай да Хаскель! От его молитвы
Ангелы драчливые, как черти,
Родились — и гром ужасной битвы
Поднимался до небесной тверди,
До ворот небесного чертога,
Где заря вечерняя алеет…
Рабби Фишер помолчал немного
И сказал: «Но хлеб не зачерствеет!»
Вам отныне каждый побожится —
Мельник, арендатор, однодворец, —
Что живет в местечке Яворицы
Балагула Хаскель — чудотворец,
Что обходят черти лес и речку,
Потому как ангелов хватает.
Не черствеет больше хлеб в местечке
Молоко отныне не скисает!
Рассказ четвертый
НЕПРИКАЯННАЯ ДУША
Случится, ночью выйдешь за чем-нибудь из хаты, вот так и думаешь, что на постеле твоей уклался спать выходец с того света.
Н. В. Гоголь Вечер накануне Ивана КупалаПортной Арье Фишер сидел на скрипучем табурете у самого окна и делал вид, что перелицовывает субботний сюртук мясника Шлоймэ Когана.
— Чтоб ты провалился, бездельник! — в сердцах сказала его жена Хава, войдя в крохотную комнату-мастерскую из кухни и убедившись, что работа находится в первоначальном состоянии. — Сподобил же черт выйти за такого…
Арье Фишер сделал вид, что не слышит. Он негромко но старательно пел старую песенку, рассказывающую о грустной истории времен хмельнитчины:
В Поділлі тим літом птахи не співали,
Гілками тривожно вели тополі,
Гуляли козаки, козаки гуляли,
Від краю до краю шаленій землі…
Хава была женщиной крикливой, но не злой. Постояв рядом с мужем, самозабвенно поющим и никак не реагирующим на ее упреки, Хава в сердцах плюнула и вернулась в кухню. Реб Фишер некоторое время добросовестно прокладывал крупные стежки по линиям, аккуратно прочерченным куском старого мыла.
Портному было от роду тридцать шесть лет, жене его — тридцать. Жили они в маленьком, готовом в любую минуту развалиться домике у самой реки. Ежевечерняя прогулка вдоль берега в виду дома составляла непременный атрибут жизни портного на протяжении долгих лет. Весенние ливни на две недели прервали эти прогулки, что не замедлило сказаться на настроении.
