Роман Лерони - Багряный лес
— Почему я нахожусь здесь? — Он решил быть более конкретным.
— Вы не пленник, и в любой момент можете выйти отсюда, но прошу вас не торопиться использовать такую возможность. — Она продолжала собирать со стола крошки хлеба.
— Вы уговариваете меня остаться? Ради чего?
Анна встала и прошла к раскрытому окну, протянула руку с крошками, и в следующее мгновение помещение заполнил звонкий и густой птичий гам. Воробьи, синички, и еще какие-то мелкие птицы налетели на корм и клевали его прямо с руки женщины. Она при этом счастливо улыбалась, пальцами другой руки осторожно поглаживала маленькие птичьи головки. Саша сидел, открыв рот от удивления. Ему приходилось кормить белок и птиц с рук в городских парках, но как он ни старался, но добиться полного расположения от животных и пернатых не мог. Любая его попытка коснуться их была напрасной — птицы улетали, а белки проворно заскакивали на ближайший ствол дерева.
Анна повернула лицо к Александру и тихо, шепотом произнесла:
— Подумайте о своей мечте более ярко. Попробуйте!
Он не понял, о чём она говорила. Анна, видя его растерянность, пояснила.
— Вы только что мечтали о чем-то, Саша. Точно мечтали. Захотите эту мечту так, как никогда не желали. Сделайте ее главной в этот момент!
Он еще больше растерялся: о чем он мечтал? Кажется, совсем ни о чем, скорее совсем наоборот, завидовал любви птиц к этой женщине… И тут догадка озарила его: а не может ли быть зависть той же самой мечтой?
И сразу же оказался в середине галдящего птичьего вихря, который влетел из другого окна. Птицы рассаживались на плечах, руках, голове Александра, а он смеялся от счастья и радости, отламывая от каравая крошки и кормя птиц. Он гладил их, брал в кулак, целовал в клювики.
— Как это возможно? — восклицал он и продолжал смеяться. К его смеху пристраивался женский, звонкий и такой же счастливый. — Это невероятно!
Вдруг все птицы разом вылетели в окна. Анна прошла и села на свое место за столом.
— Вы видели их? — спросила она.
— Еще бы! — воскликнул он, медленно остывая от той неожиданной детской радости, которая охватила его. — Но к чему это всё? Это ведь не ответ на мой вопрос. И кто ты?
Он перестал смеяться и внимательно всмотрелся в женщину. Она не отвела своего взгляда, а прожгла им, бездонным, мудрым, насквозь, до неприятного холодка в груди, до замирания сердца.
— Я ведьма, Саша…
— Ты?!
— Ты готов все увидеть, а увиденное понять?
— Ты ведьма?! — Он словно не слышал ее вопроса. — Что за бред?
Она поднялась со своего места, и ее лицо наполнилось таким выразительным гневом, что Александр, было уже засмеявшийся, осекся на половине первого звука. Мгновением позже у него от изумления отвисла челюсть…
Кувшин с молоком легко поднялся в воздух над столом, покачался и перевернулся вниз горлом, но молоко при этом не вылилось!.. Потом он так же спокойно вернулся на место.
Представление продлилось достаточно долго, чтобы была возможность увериться, что это не фокус, а что-то настоящее, действительное…
Саша зажмурил глаза. Потом открыл, проверяя, не кончился ли это кошмарный сон.
— Ты не спишь, — уверила его Анна, и спросила с каким-то затаенным злорадством: — Не хочешь ли увидеть того, кто похитил тебя вчера ночью? Не боишься?
— Чего мне бояться? — неуверенно ответил он, чувствуя неприятную сухость во рту. — Можешь пригласить и ту, которая выманила меня…
— Как скажешь, — перебила его женщина, и позвала, повернувшись к входным дверям: — Виорика! Иди сюда!.. И приведи с собой злого, пожалуйста…
Хотя все было произнесено с вежливой интонацией, но уважения было излишне много, отчего фраза прозвучала как повеление, которому невозможно было не подчиниться.
Послышались шаги в сенях, шорох. Они приближались. И Александр почувствовал возвращение того неясного, ужаса, который он испытал ночью, когда увидел, как Виорика выходит из ночной темени навстречу лунному свету.
Они вошли вместе.
— Да, мама…
— Да, хозяйка…
Он был высоким и красивым мужчиной. Так считали женщины, с которыми он встречался. Но о своей внешности он думал совершенно иначе. Да, рост его был великолепным — почти два метра. Он мог гордиться этим. Но, в общем, его, нельзя было назвать красавцем: плешивость — на макушке, среди светлых, почти соломенных волос, вдруг открывался участок, слегка заросший едва заметным пушком… Что здесь могло быть красивого? И черты лица были весьма заурядными, даже совсем некрасивыми: крупный нос, постоянно выпяченные и влажные, слюнявые губы, выпирающие скулы, покатый высокий лоб. Может быть немного глаза, того самого цвета, который обычно пресно называют зелеными, а у него они были изумрудными, и постоянно светились, но не как драгоценный камень, а тайным огнем лютой злобы. В них пылала неуемная жажда власти. Скорее всего, женщины и называли его красивым из-за этих особенных глаз, из-за этого самого свечения. Опасно было для них говорить обратное, правду.
Неханко было от роду тридцать шесть лет, и он прожил нелегкую жизнь. Из этого значительного для человеческой жизни числа лет почти десять забрал закон, заставляя Григория Валентиновича пробивать вязкую вечность минут на нарах камер предварительного заключения, затем тюрем и зон. Трижды был судим за разбойное нападение. Отсидел полностью два срока, а по последнему приговору суда был через три года освобожден по амнистии. Он хорошо помнил свое состояние в тот момент, когда на день Конституции ему объявляли УДО в "кумовской конторе[28]". Если бы закон имел более определенное лицо, а не те вялые, усталые от однообразия работы лица судей, прокуроров, адвокатов и кумовьёв[29], то он бы рассмеялся в это лицо и оплевал его: какая изощренная в своей простоте глупость — давать отпетому рецидивисту милость свободы! Ха!.. Ведь он уже не мыслил жизни без воровских законов (которым, впрочем, следовал только в тех случаях, когда это было выгодно), без разбоя. С детства он привык брать то, что хотел. Его родители были людьми с хорошим достатком, которые хотели и умели работать, но не научили своих детей видеть в труде главный рычаг к достатку (младший брат Григория также стал вором, но был убит в тюремной драке несколько лет назад). Работать для Неханко — означало попусту тратить время, что было просто невозможно, по его мнению, когда хорошо понимаешь, что молодость никогда не вернется, и самые лучшие впечатления и радость жизни может дать только она. Зачем трудиться, творить, если можно просто пойти и взять, и пользоваться, а когда надоест — взять новое или несколько, столько, сколько надо! Проще и эффективнее! А если не отдают, сопротивляются — можно убить, покалечить и не испытывать по этому поводу никаких угрызений совести. Здесь была своя оправдывающая философия: зачем ему жить, когда у него уже все было… теперь жить буду я. Убивал Неханко, но никому не удалось доказать эту кровь, и почувствовал, остро осознал Григорий, что в этом мире такому как он можно жить, и жить красиво.
