Роман Лерони - Багряный лес
Кровать, на которой сидел Александр, своим изножьем примыкала к ослепительно-белой, выбеленной так аккуратно, что не было видно застывших известковых разводов от кисти, печи. Была видна серо-белая, из-за глубокой тени, лежанка, по стенам которой были аккуратно развешаны пучки каких-то трав. Лицевая сторона печи, с толстой дубовой доской припечника и расставленной чистой утварью, была не закопчена, а разрисована до вытяжной трубы крупными цветами, очень напоминающими декоративные ирисы. Цветы были прорисованы с такой любовью, что казались живыми. На ощупь печь была теплой, и Александр догадался, какой запах был в хате главным, тем самым, который вбирал в себя все остальные, дополнял их и подчинял, медовый, вязкий и аппетитный… Его разбудил хлебный дух. Печь топили ранним утром, чтобы испечь каравай! От этой догадки Александр испытал более сильный приступ голода — ничего удивительного, когда ты ел последний раз сутки назад. Роль заложника не очень-то располагала к приему пищи, хотя "террористы" были в этом плане очень заботливы: они закупили продукты и предлагали их пассажирам.
Печь упиралась в придверную стену светлицы, заканчивалась низкими и глубокими полками для крупногабаритной утвари, завешенной белой накрахмаленной, и вышитой по краям незатейливым двухцветным черно-красным узором, занавесью. Рядом стояли ухват, кочерга и деревянная, широкая ложем, хлебная лопата, которой ставился и вынимался из печи каравай.
Снежно-белой королевой в светлице была только печь и потолок. Стены же были также аккуратно выбелены, той же известью, но в этот раз в нее был добавлен зеленый краситель, совсем немного, чтобы поверхность была нежно-салатной, вечно весенней. Над дверью к притолоке была прибита полка с расставленной лицом в комнату, посудой — расписные блюда разной величины, посуда на праздники. Слева от двери был посудный шкаф с напольным двухстворчатым ящиком. На полке красовалась чистотой и порядком (даже каким-то незамысловатым стилем) посуда и что-то уж совсем мелкое, но необходимое для соли, приправ и тому подобному, обязательному и важному. Притолока по всему периметру светлицы была разрисована уже известными, диво как реальными, ирисами. Окно было распахнуто, как и представлял Александр, вон, во двор, и в раскрытую оконницу бесцеремонно лезли цветущие вишневые лапки, гудящие точечками пчел на своих любопытных до нескромности глазках цветов. Еще одно окно, так же распахнутое навстречу утренней свежести, которая все-таки из-за печного тепла не могла пролиться в светлицу. Над окнами, под разрисованной притолокой, были развешены рамки для картинок или фотографий, символизируя какую-то затаенную печаль, мол, посмотри в окно, в мир, и вспомни лица тех родных людей, которые сейчас где-то очень далеко от дома, от его тепла и твоих любви, доброты и заботы. Эта мысль была не надуманной, а словно прочтенной в этом порядке обязательных вещей. Она нисколько не таилась, а тревожила чувства, напоминала об утратах и боли разлук, но не резко, а исподволь, лишь теребя напоминанием сердце. Это поразило Александра настолько, что он сразу не заметил, что рамки-то пусты, безлики, и лишь потом отметил это, как незначительный досадный факт. Под окнами была длинная, по всей длине стены, лавка, укрытая чистым разноцветным рядном. В изголовье кровати, под сенью вышитого белоснежного рушника, в святой благости почетного места, блестя золотом фольги и сверкая натертым до почти абсолютной прозрачности стеклом, висели иконы перед звездочкой огонька немеркнущей лампадки — Иисус Христос, Дева Мария с младенцем и святой Николай. Пол светлицы был земляным, ровным и чистым, и сейчас остывал влажными пятнами после заботливого мытья, и земляной дух, смешиваясь с хлебным, пьянил и кружил голову.
В простенке между окнами сонно и тихо тикали настенные ходики, словно от беспросветности своей участи делать одно и то же дело неподвижно свесив на серебряных цепочках свои гирьки-шишечки.
Одежда Александра, выстиранная и старательно выглаженная — что он определил с первого же взгляда, — была ровно разложена на подоконной лавке. Он встал с кровати, и на цыпочках, боясь потревожить дремлющий и безмерно гостеприимный уют хаты, прошел к лавке и стал неторопливо одеваться. Свежая одежда приятно охладила разогретое сном и теплом перины тело. Александр выдержал и сладко застонал.
Между окнами стоял большой стол, застеленный праздничной, домотканой, вышитой красным узором и орнаментом скатертью. На столе стояло еще что-то, укрытое вышитыми рушниками. Заглянув под один из них, Саша увидел шершавый коричневый горб каравая, и, не удержавшись, приблизил к нему лицо и полной грудью, до кружения звезд в глазах, втянул его сытый и пьянящий дух. Было очень хорошо. Даже более хорошо, чем дома…
Одеваясь, он смотрел во двор. Это был довольно большой участок земли. Удивительным было то, строивший на этом месте свое хозяйство и жилище, хозяин бережливо отнесся к природе: не была срублена ни одна сосна, которые росли здесь еще до того, как была задумано поселение, ни другие деревья — например, бросая густую тень, на большую часть двора, рос великан дуб… За дубом, немного дальше колодца с журавлиным размахом длинной жерди, с помощью которой достают ведра со студеной родниковой водой, находился сарай-скотник, из раскрытой широкой двери которого слышались звонкие удары молочных струй в уже почти полное ведро и ласковый нежный женский голос, успокаивающий животное во время дойки.
Во время одевания Александра обеспокоила ноющая охватывающая боль в пояснице. Осмотрев больное место, он увидел длинные полосы кровоподтеков на коже, идущие с боков к животу, и сразу вспомнился ночной полет и убивающий сознание обхват тисков, раздавливающих тело в поясе…
У него было очень много вопросов, очень важных, чтобы тянуть с ответами на них. В первую очередь ему было интересно знать, как он попал в этот сказочно уютный дом, хотя прекрасно помнил все этапы своего похищения. Во вторую, узнать, что это за место, как называется поселок, и, само собой разумеется, хотелось скорее увидеть ту гостеприимную хозяйку, которая окружила своего постояльца такой невероятной заботой. Втайне Александр надеялся, что она будет красивой, на крайний случай, весьма симпатичной молодой женщиной. Он понимал, что именно так должно быть, чтобы не разрушился этот сказочный и чистый мир, в котором так легко было не только телу, но и душе.
И он уже было собирался выйти во двор, когда увидел, как она вышла из сарая и все последующие мгновения, пока женщина шла к хате через весь двор, стоял у окна, застыв от восхищения.
Она была одета в длинную, вышитую по краям затейливым, нечитаемым на большом расстоянии, узором сорочку. Хотя и свободна была одежда на ней, но под ней мужским опытом легко определялся стройный и изящный стан, колышущаяся и упругая полнота груди, ровные плечи с чистой кожей, высокая шея… Женщина шла неторопливо, отклоняясь вбок для противовеса, чтобы было удобно нести полное деревянное ведро с белой жидкостью, свободной рукой она высоко, намного выше колена, подобрала подол сорочки, чтобы она не мешала при ходьбе, поэтому были видны стройные, очерченные плавными линиями ноги, белизной своей кожи совсем немного уступающие молочной. Маленькие стопы были босы и ступали по траве, еще полной рассветной бриллиантовой росы, но женщина, это было хорошо видно, шла нарочно неторопливо, невысоко поднимая ноги, чтобы насладиться свежестью утренней влаги. Она задумчиво смотрела себе под ноги, тонко и мягко улыбаясь таинству своей женской мысли, как улыбаются по-настоящему счастливые женщины.
