Вера Желиховская - Майя (фантастическая повесть)
— Нет! — сказал он. — Довольно… Теперь пора тебе возвратиться домой, иначе мы погрешим против первой заповеди нашего закона: против милосердия. Твой сон, Майя, продолжается слишком долго. Отец твой в тревоге!.. Да и нет пока тебе нужды здесь долее оставаться. Ты теперь знаешь, какая задача ожидала бы тебя, если б ты вошла в обитель нашу непорочной, чистой сердцем и помыслами, какой была доныне. Еще скажу тебе: ты видела шесть периодов первого цикла веков. Следующее, седьмое окно показало бы тебе первобытных людей, ведших жизнь простую, близкую к природе, от которой еще они не успели отдалиться, едва пройдя первые стадии бытия. Следующие за первой цепью шесть остальных ярусов окон могли бы показать тебе дальнейшее развитие человеческих рас; мировых или частных событий в истории наций, стран или отдельных личностей, — по твоему желанию и по твоим запросам. Во втором, третьем и четвертом, — в котором заключается наш цикл, — ты бы все, вероятно, видела. Но на конце Кали-Юга, думаю, твоя способность видеть и остановилась бы, — пока… Будущее ты теперь не увидала бы.
— Теперь, если хочешь, возьми проводник последнего стекла из четвертого ряда, — из нашего Кали-Юга, и, что бы ты ни пожелала видеть, оно тотчас тебе покажет. Знай, что первая мысль твоя, о ком или о чем бы то ни было, — тотчас приведет в соотношение с зеркалом тот самый луч света, в котором отражается, в данное мгновение, то лицо или тот предмет, о которых ты подумаешь…
«Что делается дома? Что мой отец?» — невольно мелькнуло в мыслях Майи в ту же секунду.
Кассиний уже прикладывал к стеклу проводник последнего, седьмого стекла в четвертом круге и, приложив его, говорил:
— Ну, прощай, Майя. Не забывай нашей обители и борись с жизнью, чтобы к нам возвратиться… А талисман мой береги! Он от многого охранит тебя… Еще совет: чуждайся света и тщеславных его развлечений!..
Последние слова Кассиния едва долетели до Майи, слабо, издалека…
Она увидала отца, стоявшего на коленях у ее изголовья; увидала еще какую-то незнакомую молодую даму, вливавшую капли в ложку из темного маленького пузырька, привстала и удивленно сказала:
— Папочка! Что с тобой?.. Ты, кажется, плачешь?.. Успокойся, милый!.. Я здорова!
Крик радости был ей ответом.
— О, Майя, Майя! До чего ты напугала меня!.. Боже мой. Знаешь ли ты, что вот другие сутки ты спишь без просыпу!
— Неужели?.. Зато, ах, папа! Где я была!.. Какой я сон видала! — поправилась Майя, вспомнив о присутствии незнакомой женщины. — Я после расскажу тебе, — прошептала она отцу на ухо.
— Хорошо, хорошо!.. Слава Богу, что все благополучно кончилось… Это, вероятно, ваши капли, милая кузина, помогли моей Майе… Вот, Майя, — поблагодари нашу добрую, милую новую соседку, — мою кузину, — Софью Павловну Орнаеву. Она вчера приехала…
При этом имени Майя вздрогнула.
— София?., какая София, папа?.. О ком ты говоришь?
— А вот, моя душа. О Софье Павловне Орнаевой… Она всю ночь над тобой просидела…
Гостья, очень красивая женщина средних лет, но казавшиеся гораздо моложе, склонилась к Майе, ласково улыбаясь.
— О! Cousin, не беспокойте m-lle Marie… Еще успеем познакомиться. Я так рада, что она очнулась… Вернее — проснулась, так как она уверяет, что прекрасно спала и видела золотые сны. N'est-ce-pas, chère mademoiselle Marie?[10]
— Да… Только, пожалуйста, — не называйте меня так… Меня никто, кроме… впрочем, все равно! Все зовут меня просто Майей…
— Прелестное имя! — начала было Орнаева. — Je ne demande pas mieux…[11]
Но Майя вдруг встала на кровати, обвела всех беспокойным, печальным взглядом и, схватив за руку отца, прошептала:
— Папа! А что Газель?.. Снился мне этот ужас или, в самом деле, он задушил ее, этот самозванец? Этот отвратительный колдун!
Профессор, испуганный, растерянно смотрел на дочь и отвечал как можно мягче:
— Душа моя! Успокойся… Тебе померещилось…
— Неужели?.. Газель жива?!
— Нет, голубушка моя! Майинька! Дорогая!.. Ведь мы все видели: бедная Газель задушена волком!.. Она, помнишь, — всех нас напугала… И ты, и я, и весь дом сбежались вчера ночью, когда бедная собака выбила дверь, почуяв зверя, бросилась в сад и прямо наскочила на волка…
— Так вот как вы все объяснили? — проговорила Майя, как бы про себя, усиленно что-то соображая. — Нет, папа, того волка, который задушил мою бедную, славную Газель, к несчастью, никто не убьет.
Она овладела собой и обратилась приветливо к незнакомой родственнице, благодаря ее за заботы.
— Если ты в самом деле здорова, Майечка, — несмело заметил отец, — может быть, ты встанешь?
— О, да! Непременно! — к величайшей радости его уверенно сказала Майя. — Я сейчас оденусь и сойду вниз.
— Да?.. Вот и отлично!.. Так пожалуйте, Софья Павловна!.. Пойдемте ко мне, пока эта негодная, напугавшая нас так крепко барышня встанет и оденется. Пожалуйте!
И профессор любезно подал руку гостье и повел ее вниз, в то время как Майя с невольным неудовольствием думала:
«Откуда взялась она? Соседка?!! Никогда не слышала, чтоб она тут жила поблизости…»
XIII
Так неожиданно проявившаяся родственница Ринарди очень часто стала навещать их. Однако, сверх ожидания, она оказалась премилой и презанимательной. Ни профессор, ни дочь его нимало не тяготились ею. Напротив, никогда и ни с кем Майя так близко и скоро не сходилась, как с этой остроумной, весь свет объездившей и, по-видимому, чрезвычайно добродушной женщиной.
Софья Павловна Орнаева была вдова, известная красавица, схоронившая двоих мужей и, как говорили злые языки, была не прочь найти, а, пожалуй, и схоронить еще и третьего… Особенно, если бы он отличался благородными преимуществами «de ses deux anciens»[12], — a именно, был бы богат не менее ее «покойников», оставивших ей большие деньги.
Злая молва опять-таки говорила, что за последние года беспрерывных перемещений по белу свету, во время которых прелестная женщина не только видала виды, но и жила в свое удовольствие, не считая денег, — она значительно растрясла по чужестранным дорогам российские мошны своих супругов; но этого совсем не было заметно по образу жизни, который она продолжала вести.
На берега Балтийского моря Софья Павловна попала совсем неожиданно, по непредвиденной ею необходимости; но об этом факте она хранила строгое молчание, а рассказывала, будто ее давно влекло на эти живописные, дикие берега… Ей надоела Европа! Надоели все страны света, которые она изрядно объездила; а более всего надоели дальние путешествия. Эту зиму она задумала прожить в Петербурге, но прежде водворения на зимние квартиры ей вздумалось проехать посмотреть продававшуюся поблизости от имения Ринарди мызу. Ей захотелось иметь дачу в этих местах, проводить иногда летний месяц или два в «одиночестве»…
