Лео Перуц - Ночи под каменным мостом. Снег святого Петра
Он усталым и бессильным жестом указал на камердинера Червенку.
– Так оно и было, – откликнулся тот. – Я нашел Ваше Величество в сильном ознобе и с каплями пота на лбу и понял из этого, что мне пора покорнейше просить Ваше Величество о бережении здравия Вашего Величества, которое Вы, Ваше Величество, не щадите, как то подобает Вашему Величеству.
Штернберг сделал молодому графу Бубне знак, что ему следует подать императору бокал вина. После второго бокала возбуждение императора быстро улеглось, мрачные предчувствия и тягостные мысли на некоторое время отступили, и ему захотелось спать. Император называл это состояние „временным избавлением от мучений“.
Между тем Ханнивальд спросил:
– Ваше Величество уже приготовили ответ, который должны сообщить грядущему послу Сатаны?
Император молча приглаживал рукой свои курчавые волосы. Его дыхание стало звучным, грудь вздымалась и опадала. Целую минуту длилось молчание. Ханнивальд, который порою опасался, что император Рудольф может изменить католической вере, ибо в глубине души склоняется к протестантской схизме, шепнул Штернбергу по латыни:
– Metuo, ne Caesar in apostasiam declinet[15]!
– Optime! Optime[16]! – отвечал Штернберг, поскольку не понял ничего, кроме слова „кесарь“.
В этот момент император. заговорил тихим голосом, медленно, с осторожностью подбирая слова.
– Ты ведь знаешь, Ханнивальд, – начал он, – как тревожно развиваются дела в Богемии и какая в связи с этим существует опасность как для религиозных отношений, так и для гражданского мира. Поэтому мы должны с помощью одного лишь бренного рассудка укротить злобного врага и противодеятеля и тем самым отвести беду, которой он, злобствующий, угрожает странам, доверенным нам от Бога. Ибо я не хочу войны, которая опустошает страну и лишает пропитания людей, уничтожает скот и посевы, торговлю и ремесла и носит под своим плащом великий мор. Я хочу мира, всю свою жизнь я трудился ради него, благотворящего для всех детей человеческих.
– Поистине так! – воскликнул Штернберг. – За дождем, за снегом года – да будет добрая погода!
– Власть, которой обладает злой враг и противодеятель, не столь уже велика, – возразил Ханнивальд. – Только в своей адской бездне он полновластен, но никак не на земле. Его угрозы – тщета, дьявольский обман и наваждение. И чтобы избежать его сетей и капканов, поистине не требуется мирского ума – надо лишь, чтобы люди ни на ширину пальца не отклонялись от учения Господа Иисуса, спасшего нас. Только это одно и необходимо.
– Да, одно это и необходимо, – повторил Штернберг и снова сделал знак Бубне, чтобы тот подал императору вина. – Хорошо сказано, Ханнивальд, очень хорошо сказано.
– Так это был лишь дьявольский обман и наваждение! – прошептал император с глубоким вздохом.
– Ханнивальд – выдающийся человек, я всегда говорил это Вашему Величеству, – заявил Штернберг и еще раз помахал рукой оторопевшему с непривычки Бубне.
– Чтобы люди ни на ширину пальца не отклонились от учения Господа Иисуса, спасшего нас… – прошептал император. – Прекрасные слова, они утешают душу и укрепляют тело, как безоар(3).
Наконец его взор упал на графа Бубну. Он взял бокал вина и осушил его.
– Значит, все это один обман! – сказал он. – Славно! Славно! Так ты – Войтех Бубна? Я знал одного из Бубен. Как-то раз вместе с моим достохвальной памяти отцом я был у него на кабаньей охоте. В каком ты родстве с тем Бубной? И сколько ты уже задолжал еврею Мейзлу?
В это время камердинер Червенка неслышными шагами приблизился к императору и с застывшей на лице почтительной миной произнес:
– Ваше Величество! Позвольте выразить мое сообразное долгу желание и всепокорнейшую просьбу, чтобы Ваше Величество изволили лечь в постель!
„Вещи чрезвычайные, – писал своему королю испанский посланник, – стали при пражском дворе повседневными и обычнейшими“.
К таким чрезвычайным вещам, которые в Праге не возбуждали уже удивления, относился и праздничный прием посла марокканского султана, который через два дня после приведенного выше ночного разговора под звон литавр и пение фаготов, корнетов и свирелей шествовал через Градчаны от дома „У резеды“ вверх к Старому Граду.
До этого посланник вел переговоры с Венецией, целью которых было приобретение корабельного снаряжения, орудий, пороха и горючих веществ для марокканского флота, а теперь прибыл, чтобы представить Рудольфу II приветственные, исполненные заверений в дружбе и любви письма своего султана, который надеялся при содействии римского императора улучшить свои отношения с Испанией, причинявшей ему немалый ущерб перекрытием марокканской морской торговли.
Когда посланник прибыл в Венецию, его еще в Лицца Фузина встретили двенадцать одетых в шелка и бархат венецианских дворян, которые передали ему приветствие дожа. Он вошел в крытую кружевными покрывалами гондолу, на скамьях которой были постланы роскошные ковры, чтобы ему было удобнее сидеть. Под мелодичный перезвон лютни скользила гондола по воде. Небо было ярким и голубым, море – спокойным и ласковым, и в прозрачной воде можно было видеть различных рыб. Потом перед его глазами вырос из моря город со всеми своими дворцами, монастырями и колокольнями. Перед церковью Святого Андрея его встретили еще двенадцать дворян. Он пересел в другую, не такую крутобортую, но все же весьма просторную лодку, которую венецианцы называют „буценторо“, и в ней, под сенью балдахина из карминного атласа, был провезен по широкой водной дороге, именуемой Канале Гранде. По обе стороны канала стояли очень просторные и высокие дома, одни из пестрого камня, другие – с облицовкой из белого мрамора. В первый же день ему показали сокровища собора Сан-Марко, среди которых были четырнадцать драгоценных камней весом в восемнадцать карат каждый и много золотых сосудов, а также аметистовых и гиацинтовых ваз. Особенно посланника поразила лампадка, вырезанная из цельного изумруда. Он осмотрел также арсенал, где венецианцы выставили все, что потребно для военного флота, а на следующее утро его с великим почетом ввели в синьорию, и он передал султанские письма дожу.
Бесчисленные дворцы и золотые купола, тихое скольжение по каналам под неслышные взмахи весел, нежная лютневая музыка и голубое небо – такой предстала перед ним Венеция, этот великий город, который управлялся с большою мудростью и умел чествовать своих гостей.
Но здесь, в Праге, большой чести посланнику не уделили. На квартиру его поставили в доме с серыми, холодными стенами, тесные и душные комнаты которого были скупо обставлены мебелью. Через некоторое время к нему явился слуга, он же младший секретарь канцлера Богемии, и указал день и час дозволенной императором аудиенции, заодно ознакомив посланника с предписанным для подобных случаев церемониалом. И теперь его встретили всего лишь два императорских камергера, одетых без особого шика. Только они да его немногочисленная свита сопровождали посланника на пути к замку.
