Энн Райс - Кровь и золото
Он долго-долго стоял и просто смотрел на нее, глазам своим не веря.
А она сидела боком, но, зная, несомненно, о его присутствии, продолжала работать, не проронив ни слова.
Он заметил, что на другом конце комнаты на скамье сидит Мариус, а потом увидел, что рядом с ним сидит красивая женщина с осанкой королевы. Это наверняка Пандора – он узнал ее по коричневым волосам. А с другой стороны от Мариуса сидел юноша с каштановыми волосами, в котором он по описаниям угадал Амадео.
Но в комнате находился и еще один вампир – то, бесспорно, был черноволосый Сантино. Он сидел неподалеку от Маарет, а когда вошел Торн, он отпрянул и бросил взгляд на Маарет, а потом и вовсе в отчаянии пододвинулся к ней.
Трус, решил Торн, но промолчал.
Маарет медленно повернула голову, и Торн, все-таки попав в ее поле зрения, увидел ее глаза – человеческие глаза, по-прежнему печальные, с кровавыми прожилками.
– Что я могу дать тебе, Торн, – спросила она, – чтобы вернуть покой твоей душе?
Он покачал головой. Он знаком призвал ее к молчанию – жестом не вызова, но мольбы.
И в наступившей тишине поднялся Мариус, а вслед за ним, по обе стороны – Пандора и Амадео.
– Я долго и мучительно думал, – сказал Мариус, не сводя глаз с Сантино. – Я не могу уничтожить его, если ты запретишь. Я не стану нарушать мир подобными действиями. Я слишком сильно верю в то, что мы должны жить по правилам, иначе мы все погибнем.
– Значит, решено, – ответила Маарет, и от ее знакомого голоса по коже Торна побежали мурашки, – ибо я никогда не дам тебе права уничтожить Сантино. Да, он совершил ужасный поступок и нанес тебе рану – вчера ночью я слышала, как ты описывал Торну свои страдания. Мне грустно было слушать твой рассказ. Но теперь ты уже его не уничтожишь. Я запрещаю. А если ты пойдешь против меня, не останется никого, кто способен сдерживать остальных.
– Так тому и быть, – заключил Мариус. Он бросил яростный взгляд на Сантино. – Должен быть кто-то, способный сдерживать остальных. Но я не могу смириться с тем, что он причинил мне столько зла и остался в живых.
К изумлению Торна, на юном лице Амадео отражалось только замешательство.
А Пандора казалась печальной и обеспокоенной, словно боялась, что Мариус не сдержит слова.
Но Торн знал, что сдержит.
И пока он оценивал черноволосого вампира, Сантино поднялся со скамьи, попятился и в ужасе показал на Торна пальцем. Но Торн оказался быстрее.
Он направил всю свою силу против Сантино, который только и мог, упав на колени, выкрикивать снова и снова «Торн!», пока не взорвалось его тело, пока из каждой клетки не хлынула кровь, а потом из его груди и головы вырвалось пламя, он рухнул, извиваясь, на каменный пол, и огонь поглотил его.
Создательница испустила ужасный вопль скорби, и в комнате появилась ее сестра, осматривая голубыми глазами комнату в поисках виновника страданий Маарет.
Та вскочила на ноги. Она взглянула на образовавшуюся перед ней горстку пепла и слякоти.
Торн поглядел на Мариуса. Он заметил, что на губах Мариуса играет еле уловимая горькая усмешка. Мариус поднял глаза и кивнул.
– Не благодари, – сказал Торн.
Он окинул взглядом рыдающую Маарет и сестру, крепко сжимающую ее в объятиях, молча моля объясниться.
– Вергельд, создательница, – сказал Торн. – Как было принято в мои времена, я потребовал вергельд – расплату за то, что ты лишила меня жизни, превратив в того, кто пьет кровь. Взамен я лишил крови Сантино – заметь, под твоей крышей.
– Да, и совершил свое ужасное деяние против моей воли! – вскричала Маарет. – Тебе даже Мариус, твой личный друг, говорил, что здесь властвую я!
– Если хочешь властвовать, властвуй сама, – ответил Торн, – и не оглядывайся на Мариуса, чтобы он объяснял тебе, как это делать. Погляди-ка на свои драгоценные веретено и прялку. Как ты собралась защищать Священную Сущность, если у тебя нет сил справиться с теми, кто тебе противостоит?
Она не нашла ответа, но он увидел, что Мариус рассердился, а Мекаре угрожающе поглядывает на него.
Он подошел к Маарет, внимательно вглядываясь в ее гладкое лицо, в котором не осталось ничего человеческого, и ему показалось, что налитые кровью смертные глаза вставлены в скульптурное изображение.
– Если бы у меня был нож, – сказал он, – если бы у меня был меч, если бы у меня было оружие, чтобы покарать тебя!
У него оставалось единственное средство, и он воспользовался им. Он схватил ее обеими руками за горло и попытался повалить на пол.
Такое впечатление, что он вцепился в мраморную колонну.
Она издала отчаянный крик. Он не понимал слов, но когда сестра мягко потянула его назад, он понял, что Маарет предупреждала, чтобы Мекаре пощадила его. Он все протягивал вперед руки и старался освободиться, но тщетно.
Сестры оказались непобедимы, порознь или вместе, безразлично.
– Прекрати же, Торн, – крикнул Мариус. – Довольно. Она знает, что у тебя на сердце. Глупо просить о большем.
Маарет упала на скамью и проливала слезы, сидя рядом с сестрой. Мекаре не сводила с Торна настороженных глаз.
Торн видел, что все они боятся Мекаре, но ему не было страшно, а вспоминая о Сантино, глядя на оставшееся на камнях черное пятно, он испытывал глубокое, радостное удовольствие.
Он быстрым движением приблизился к немой сестре и поспешно зашептал на ухо слова, предназначавшиеся для нее одной.
Он точно не знал, разгадает ли она смысл сказанного, но через секунду понял, что все в порядке. На глазах удивленной Маарет Мекаре бросила его на колени. Она схватила его лицо и развернула к себе. И он почувствовал, как чужие пальцы впились в глазницы, и он лишился глаз.
– Да, да, благословенная тьма, – сказал он, – и цепи, непременно цепи. Иначе прикончи меня.
В мыслях Мариуса он увидел самого себя, увидел, как он беспорядочно, вслепую хватает воздух руками. Он увидел Маарет, увидел, как Мекаре вставляет глаза в ее глазницы. Он увидел двух высоких изящных женщин, чьи руки переплелись в безмолвном споре, – сопротивление одной угасало, а другая настаивала на том, чтобы довести начатое до конца.
Потом, почувствовал он, его обступили остальные. Он ощущал прикосновение их одежды, ткани, гладких рук.
А где-то вдалеке плакала Маарет.
Его тело заковывали в цепи. Он чувствовал, как прочные звенья касаются кожи, и знал, что их не порвать. Он молчал, пока его волокли прочь.
Из пустых глазниц хлестала кровь. И в точности как он мечтал, его разместили в спокойном пустом месте. Только ее не было рядом. Она была далеко. Он слышал, как поют джунгли. И затосковал по зимнему холоду – здесь оказалось слишком жарко, слишком пахло цветами.
Но он привыкнет к жаре. Он привыкнет к терпким ароматам.
