О людях и ангелах (сборник) - Крусанов Павел Васильевич
Жёлтый Зверь меж тем стоял на месте, чешуйчатый хвост с шуршанием змеился по земле, и вдруг – его, страшилища, не стало. Он исчез – просто выпал из глаза, как сор, как горькая слеза. Одихмантий чертыхнулся; Князь, подняв карабин, присел у толстого ствола, словно по-прежнему считал, будто добыча не он, а тот, мерцающий чёрным пламенем гривы, и надо стараться его не спугнуть; Рыбак заволновался, озираясь, – гадкий звук его трубы, ноющей, как больной зуб, взмыл в небеса, угрожая приличного размера ангелам. Тут белый ворон гаркнул, разгоняя морок, и мы увидели: Жёлтый Зверь, щетиня иглы, обсыпавшие по краям его поганую ощеренную морду, всё там же, где и был. Подобно призраку, без следа рассеявшись, он вновь во всей своей пугающей телесности возник. И в этот миг – я не поверил – Брахман, наш жрец, наш провожатый, твёрдым шагом направился вперёд, к нему. Вот так затея! Самого меня едва держали ноги…
Надо сказать, как только я увидел Зверя, мне показалось, что пространство как-то изменилось, приобрело иное качество, – так слепой, должно быть, чувствует чередование тени и света, сменяющих друг друга на его пути, – однако более сокрушительные треволнения затмили этот мимолётный отклик чувств. Теперь же я снова ощутил каким-то потаённым, резервным органом, что мы переступили грань и оказались в пределах некоего перерождённого пространства – на вид ничто не прибавилось и не исчезло, мир в его пределах оставался вроде бы всё тот же, но в чём-то всё-таки уже не тот. Хотя бы потому, что тут был Жёлтый Зверь – возможно, причина и источник всей метаморфозы. Брахман, полагаю, понимал ситуацию лучше и действовал сообразно правилам этого зачарованного места.
Он приблизился к Жёлтому Зверю шагов до шести (Рыбак, забыв о своей трубе, от которой, как и от наших ружей, не было никакого толка, не отставал от Брахмана, готовый отдать за полковника живот, если не выйдет из супостата выбить душу) и, не сводя с чудища глаз, словно магнетизируя его, махнул нам понизу рукой, дескать, подтягивайся, братва. Какая доблесть! Беспримерно! Былина! Богатырская застава! Стараясь не упускать боковым зрением из вида Брахмана, Рыбака и Зверя, я огляделся. Князь встал из-за ствола и, с карабином наготове, осторожно, хоть и вполне решительно, пошёл на зов. Подчистив свой запас проклятий, Мать-Ольха тоже шагнула вперёд – осанка её была гордой, лицо тревожным, а глаза пылали так, как в те минуты, когда она намеревалась казнить очередного обормота за то, что тот преступно не оценил какое-нибудь из выстраданных ею совершенств. И потом, кто, кроме неё, мог вступиться за деревья, которым тоже от когтей чудовища досталось? Одихмантий и Нестор, переглянувшись, двинулись за ней – Одихмантий немного посерел и как-то странно улыбался (похоже, он не ожидал, что человеческая глупость выглядит именно так), Нестор же, вцепившись в лямку рюкзака, всё что-то бормотал в густую шерсть роскошной бороды. Заражаясь неустрашимостью братьев, я бросил бесполезное в моих руках ружьё и, едва разгибая колени, двинулся следом.
Словно исполняя ритуал, как в нашей банной мистерии, где каждому отведена особенная роль, мы, не сговариваясь, встали полукругом перед Жёлтым Зверем. Встали в опасной близости: до любого из нас ему – один бросок. Удивительно, то ли Брахман своей контрмагией и чародейским магнетизмом отчасти рассвирепил выродка, то ли наше нерушимое единство в тяжёлый час укрепило мою волю, но чудовищный посланец уже не мог лишить меня рассудка одним своим видом. Похоже, ситуация обретала какие-то правила, существа которых я пока не понимал, но уже само подозрение о возможной предсказуемости действия давало ощущение, что финал всё-таки будет определён замыслом, а не произволом. И тем не менее… И тем не менее холодный пот пробивал меня перед глыбой чудовища, от которого действительно отвращал не ужас смерти, а кошмарное ощущение вступления в права иного, того иного, в котором никому из нас и ничему из нашего уже не будет места. И вестником этого иного был он – воплощённый экзистенциальный ужас нашей ничтожности перед чудовищной громадой равнодушного мироздания. Я трепетал, что тут скрывать. Я ведь не Князь и уж тем более не Мать-Ольха, закалённая в борьбе с мужским миропорядком… Пред ним нельзя было не трепетать. Но в этом трепете был новый обертон, диктуемый, возможно, правилами замысла. Я говорю о забытом детском страхе – сейчас строгий учитель вызовет меня к доске, а я не знаю даже, что задавали на дом.
Мы стояли. Жёлтый Зверь, излучая волны неусмиряемой, гибельной дрожи, проницал нас стылым взглядом. Сцена затягивалась, хоть я и не чувствовал биения времени в себе. Неплохо, конечно, если б, глупо начавшись, всё так же и закончилось – нелепым пшиком, ничем, затянувшейся паузой, – ведь так страшен, до онемения страшен следующий шаг… Однако же чего мы ждём? Я посмотрел с надеждой на Брахмана и понял: жрец оставил нас – так он и прежде исчезал, бывало, в минуты, когда стая нуждалась в его мудром участии – на диспуте, на коллективном действе, на «внеочередном застолье». Но тогда он исчезал, попросту на встречу не являясь, хотя накануне и был уговор, а теперь… Не то чтобы он покинул нас, бросил в беде, не вышел на вызов соперника, нет, он просто сделал вид, что хоть он и здесь, но внутренне сию секунду занят, тем самым уступая поле битвы другому поединщику. Возможно, так было нужно, и это часть сценического замысла – час его торжества попросту не пробил, о чём заранее, конечно, совсем не обязательно ставить нас в известность, – пусть первым удачу и славу стяжает другой.
Разумеется, в бой кинулся Рыбак, ответственный за безопасность стаи.
То есть кинулся – неверно сказано. Буквально дело обстояло так: я уловил решительный порыв – более внутренний, чем внешний, – но сам Рыбак остался неподвижен; только взгляд Зверя теперь был адресован именно ему и неотрывно давил его тяжёлым леденящим ожиданием. Мне показалось, запахло корюшкой или чем-то похожим… Словом, определённо дохнуло запахом пучины. Происходящее напоминало странный диалог, молчаливый спор, в случае Рыбака – немую перебранку. Наш брат сбивался, жевал губами, судорога пробегала по его лицу, но ответный взор его был исполнен самой лютой ярости. Нет сомнений – он вошёл в чёрно-белый режим и был готов убивать… Мне показалось, так продолжалось миг, хотя могло и больше (я говорил уже, что время отпустило нас, разжало хватку), как вдруг Рыбак, уронив к ногам изделие Кулибы, сорвал с ремня штык-нож и с криком «Дембель неизбежен!», перехватив рукоять двумя руками, снизу вверх вонзил клинок себе в горло по гарду, как в мясные ножны. И захрипел, и упал навзничь, и раскинул руки, и спазмы сжали, выгнули, тряхнули его большое тело, и пальцы заскребли сырую землю, и… Наш брат умер, его последний хрип, слившись со скорбным криком белого ворона, унёсся к зелёным кронам, славя наш беззаветный путь.
Я посмотрел на Зверя – все три его глаза не оживляли ни азарт, ни сострадание, ни любопытство. Там были лишь тоска бессмертия и томление сытого духа. Жаркая бомба взорвалась во мне, ударив кровью изнутри в зрачки. И Зверь почуял… Услышав грозный рык, я бросился на оскалившийся, вздыбивший шипы рыловорот, не отдавая себе отчёта в том, что за спиной у меня – одно укулеле. И тут же парализующий трёхокий взгляд насадил то, что миг назад было мной, на кол безвозвратной медленной смерти. И я всё понял.
«Ты тоже шёл издалека, чтобы найти меня?» – «Да». – «И не боялся?» – «Боялся. Но путь стаи вёл меня. Он – наша правда». – «Когда живёшь жизнью земли, её дыханием и ритмом, тогда приходят покой и правда, а с ними – свобода, выносливость и вера». Это говорил во мне со мною Жёлтый Зверь, который больше не казался до дрожи жутким, до онемения чужим, но был теперь просто могучим и даже заслуживающим восхищения своим величием и совершенством музыкальным шкафом. Красивым, полированным, благородного дерева шкафом. Безжизненным, но хитроумно начинённым. За его огромной, застеклённой свинцовым стеклом, украшенным узорной алмазной гранью, дверцей видны были валы и диски с насечками, цепляющими многорядные, громовые и сладкоголосые язычки, – и не один вал, не два диска, а столько, что шкаф мог бы исполнить прихотливую симфонию. «Я так и думал, так и жил, – ответил я в себе ему. – Стремился не соперничать с Творцом, а претворять с Ним вместе замысел, прислушиваясь к изначальной ноте, чтобы случайно не слажать, не осквернить тональность, и тоже сделать красоту…» – «Всё уже создано, и в этом раю просто нужно было жить, не отделяясь от него дурным умом и порождённой в муках творчества помойкой. Всё, что портачит соблазнённый разум, – скверна». – «Ты зеленец?» Глупо было спрашивать это у шкафа, пусть даже музыкального и такого замысловатого. «Я вразумляющий огнём и смертью». – «Но было ведь и славное, был блеск – бескорыстное созидание, самопожертвование, взлёты свободного духа… Было достойное – пусть останется оно». – «Стоит вглядеться, и у всего достойного, что создал соблазнённый разум, найдётся неприглядная изнанка». – «Но что-то же ведь есть…» – «Сыграй и спой то, чего ты не стыдишься». Снаружи я остался неподвижен, но внутри себя я взял в руки укулеле и запел самые свои заветные канцоны и сирвенты, которые считал чистейшим серебром: «Плач пчелы», «Трава взойдёт кольцом», «Ты враг себе, сорока»… Вышел целый концерт. «У тебя лёгкое сердце. – Когда я смолк, шкаф вынес приговор. – Оно стремится к свету, но устало любить. Тебя я тоже убью с сожалением». – «Нет! – Нам так не нравится, когда о нас говорят нелестную правду. – Ты обманулся – у меня есть мои братья». – «Это всё, для чего осталось место в твоём усталом сердце. Скоро у тебя и их не будет». – «Нет! У меня есть ещё рыжий ангел». – «Останься ты с ней, её постигло бы разочарование. Ты не способен на обжигающую страсть – она прошла бы сквозь тебя, как сквозь тёплый дождь, и ничего более». – «Но я люблю её». – «Довольно же, – загудев густыми басами, не дал мне оправдаться музыкальный шкаф. – Ты сказал за мир своё слово. Такого мира, какой бы ты хотел сберечь, здесь нет». – «Надо полюбить будущее, и он появится, – вспомнил я завет Князя. – Он будет». – «Никогда». – «Он будет!» – «Нет». – «Ложь! Я тебе не верю…» – «Иди», – на много голосов, подобно мощному хору, повелел Зверь-шкаф. И тут лёд пронзил мою грудь и какая-то тугая, надёжная сила подхватила и понесла меня – вверх, выше, выше… Я понял – это крылья, из кокона выпорхнул мотылёк.
