Родриго Кортес - Часовщик
Падре Ансельмо заискивающе хихикнул, и Томазо выглянул в коридор и подозвал к себе начальника доминиканской охраны — невысокого хромого монаха, что-то шепнул ему, и вскоре все трое святых отцов под охраной четырех дюжих доминиканцев уже входили в здание городского суда.
— Ну, что вам еще надо? — первым насел на сарацина брат Агостино.
— Очную ставку, коллега, — сухо отозвался председатель суда. — Присаживайтесь.
Святые отцы переглянулись, вольготно расселись на скамьях, и судья подозвал альгуасила:
— Приведи в зал суда Олафа Гугенота.
Тот исчез и буквально через мгновение снова появился — уже в сопровождении часовщика.
— Внимание, — поднялся из-за стола судья. — Сейчас я проведу очную ставку между мастером цеха часовщиков Олафом по прозвищу Гугенот и настоятелем храма Пресвятой Девы Арагонской падре Ансельмо, сыном Диего…
Томазо откинулся на стену и со скучающим видом отслеживал шаг за шагом этого безнадежного дела. Он видел множество подобных ситуаций — во всех городах, где Орден вводил свои «правила игры», — и заранее знал: Мади аль-Мехмед обречен проиграть.
— Брат Агостино Куадра, предъявите судебному собранию изъятые вами, как Комиссаром Святой Инквизиции, вещественные доказательства по делу, — потребовал судья.
Комиссар Трибунала поднялся, прошел к столу и положил тяжело брякнувший кожаный кошель.
— Вы узнаете этот кошель, падре Ансельмо? — поинтересовался судья.
— Узнаю, — еле удержался от того, чтобы встать, падре Ансельмо.
— А ты, Олаф, узнаешь этот кошель?
— Да, сеньор аль-Мехмед, узнаю, — уважительно поднялся со скамьи мастеровой. — Я получил в нем от падре Ансельмо двадцать золотых мараведи.
Председатель суда неторопливо развязал шнурок, перевернул кошель, вытряхнул на стол золотистые кругляши и принялся их пересчитывать.
— Один, два, три…
— Постойте, сеньоры! — вскочил Олаф. — Это не те монеты! Святой отец расплатился со мной новенькими, а эти уже потертые!
В зале наступила тишина.
— Уж не хочет ли Олаф Гугенот обвинить Трибунал Святой Инквизиции в подмене вещественных доказательств? — с угрозой проронил брат Агостино.
Олаф открыл рот да так и замер.
— Я думаю, он пытается выгородить давшего ложный результат экспертизы старого еврея, — со смешком поддержал его Томазо. — Я же говорил вам, святые отцы, все эти неверные и еретики друг друга стоят…
Уже понявший, что проигрывает дело, Мади аль-Мехмед стиснул челюсти и продолжил считать:
— Восемнадцать, девятнадцать…
Томазо удовлетворенно прищурился. Он знал, что судья будет вынужден составить акт о соответствии и дело завершится ничем.
— Двадцать. Да, здесь ровно двадцать мараведи.
Томазо насторожился: в голосе судьи определенно прозвучал смешок. Он распрямился, обвел всех присутствующих внимательным взглядом, но оснований для веселья не увидел.
— Скажите, святой отец, — глядя на падре Ансельмо, вытер мокрый лоб рукавом председатель суда, — сколько мараведи вы дали Олафу?
— Двадцать, — растерянно ответил священник.
— А сколько мараведи вы, брат Агостино Куадра, изъяли у городского суда в качестве вещественного доказательства?
— Двадцать, — уверенно отрезал Комиссар Трибунала.
Мусульманин покачал головой:
— Нет, коллега, не двадцать. Одно мараведи Исаак Ха-Кохен по моей просьбе растворил в кислоте, чтобы получить результат «мокрой пробы».
Святые отцы обмерли.
— Вы получили от меня лишь девятнадцать монет, а в этом кошельке, — судья поднял в воздух пустой кожаный кошель, — снова оказалось двадцать.
Сердце Томазо подпрыгнуло и остановилось.
— Из чего я делаю однозначный вывод, — насмешливо поглядел на него председатель суда. — Вещественное доказательство было подменено Трибуналом Святой Инквизиции.
Томазо метнул яростный взгляд в падре Ансельмо. Менявший монеты мальчишка сидел ни жив ни мертв.
— Боже, какой дурак… — прошептал исповедник, но тут же взял себя в руки и уставился на судью.
Тот определенно торжествовал.
— Таким образом, результаты проведенной Исааком Ха-Кохеном экспертизы остаются никем не опровергнутыми, — потряс он в воздухе листком бумаги, — а я имею все основания обвинить падре Ансельмо, сына Диего, в сбыте фальшивой монеты.
Священник громко икнул.
«Черт… пора», — понял Томазо.
Он не имел права рассекречивать сведений об этой монете вплоть до особого распоряжения, но почта в Арагоне шла с задержками, и распоряжение могло просто находиться в пути. А ситуация уже выходила из-под контроля.
— Нет, падре Ансельмо невиновен, — взял на себя всю полноту ответственности Томазо, встал, вытащил из-за пазухи королевский указ и подошел к столу судьи. — Читайте.
Мади аль-Мехмед принял документ, быстро пробежал его глазами и непонимающе наморщил лоб.
— Вы хотите сказать, эта монета — подлинная? Королевская?
— Вот именно, — кивнул Томазо. — Как видите, в королевском указе четко написано об измененной стопе 9 монеты, и экспертиза, проведенная по вашей просьбе, это лишь подтвердила.
— Следовательно, ее сбыт законен… — тихо проговорил судья. Он был совершенно раздавлен таким поворотом.
— Точно, — кивнул Томазо.
Мади аль-Мехмед поднял глаза на исповедника.
— Но ведь факт подмены вещественного доказательства Трибуналом остается. Это ведь тоже преступление.
Томазо язвительно улыбнулся.
— Бросьте, коллега… Вам с братом Агостино еще до-олго работать вместе. Так стоит ли ссориться из-за такого пустяка? И потом, вы же сами сказали: нет вреда, значит, нет и преступления.
Председатель суда возмущенно пыхнул в бороду, а потом, неохотно принимая очевидное, подтвердил:
— Да, это так.
Час второй
Олаф вылетел из здания суда как ошпаренный.
— Король нарушил конституции фуэрос 10! — орал он. — Люди! Бурбон изменил присяге!
— Что ты говоришь? — растерянно моргали глазами ремесленники, подмастерья и даже рабы. — Как он мог изменить присяге Арагону?
— Монеты были настоящие! — на бегу кричал мастеровой. — Король уменьшил долю золота в монете!
— Как?! Без разрешения кортеса?
— Кто сказал?!
— Откуда знаешь?!
Но Олаф только отмахивался и бежал дальше, и, лишь оказавшись в мастерской старейшины цеха, вывалил все и подробно.
— Значит, председатель суда знает? — мгновенно отреагировал старейшина.
Запыхавшийся Олаф молча кивнул.
Старейшина поднялся и подошел к двери, возле которой уже толпились взбудораженные слухами мастеровые.
— Тихо!
