Час ведьмовства - Райс Энн

У них с матерью даже было что-то вроде игры, связанной с тем человеком. Обычно мать говорила, что не видит его.

– Ну как же, мама, он ведь там стоит, – каждый раз возражал ей Майкл.

– Хорошо, тогда расскажи мне, как он выглядит.

– У него темные волосы и карие глаза, и он нарядно одет, словно собирается в гости. Но, мама, он следит за нами, и нам не стоит здесь стоять и разглядывать его.

– Майкл, да нет же там никакого человека, – упорно твердила мать.

– Ты что, смеешься надо мной?

Но однажды мать действительно увидела того мужчину, и он ей не понравился. Однако произошло это не в запущенном саду красивого дома.

В канун Рождества – Майкл был тогда еще ребенком – в боковом алтаре церкви Святого Альфонса поставили ясли с лежащей в них фигуркой младенца Иисуса. Майкл пришел вместе с матерью преклонить колени перед алтарем и в восхищении застыл перед статуями Марии и Иосифа. А младенец Иисус улыбался и протягивал к нему свои пухлые ручонки. Везде ярко сияли огни, на фоне которых пламя свечей казалось особенно нежным и мягким. Церковь наполняли приглушенные звуки шагов и тихие голоса.

Наверное, это было первое Рождество, которое Майкл запомнил. Так или иначе, тот человек стоял в полумраке алтарной части храма и спокойно оглядывал прихожан, а увидев Майкла, по обыкновению слегка улыбнулся. На нем был костюм. Выражение лица мужчины казалось совершенно невозмутимым, но сомкнутые ладони оставались крепко сжатыми. В целом выглядел он точно так же, как в саду того дома на Первой улице.

– Мама, смотри, это он! – воскликнул Майкл. – Тот человек из сада!

Бросив на незнакомца быстрый взгляд, мать тут же испуганно отвела глаза и прошептала:

– Вижу. Не смотри больше на него.

Уже выходя из церкви, мать еще раз обернулась…

– Мама, это же человек из сада, – повторил Майкл.

– О чем ты болтаешь? Из какого сада?

Через некоторое время, прогуливаясь вместе с матерью по Первой улице, Майкл опять увидел все того же странного мужчину. Но в ответ на попытку мальчика привлечь внимание матери к незнакомцу она почему-то вновь затеяла прежнюю игру, со смехом заявив, что в саду никого нет.

Нет так нет. Тогда это не имело значения. Но Майкл не забыл об увиденном.

Гораздо важнее существовавшая между Майклом и его матерью крепкая дружба – им всегда было хорошо вместе.

Когда Майкл подрос, мать преподнесла ему еще один подарок: кино. По субботам они садились в трамвай и ехали в центр города на дневной сеанс. Отец называл фильмы сентиментальным дерьмом и заявлял, что никто не затащит его на такие дурацкие картины.

Майкл навсегда запомнил «Ребекку», «Красные туфельки», «Сказки Гофмана» и итальянский фильм-оперу «Аида». Чуть позже он узнал удивительную историю пианиста в фильме «Незабываемая песня», навсегда полюбил «Цезаря и Клеопатру» с Клодом Рейнсом и Вивьен Ли, а также «Покойного Джорджа Эпли» с Роналдом Колменом, у которого был самый красивый голос, какой Майклу доводилось когда-либо слышать.

Досадно, что порою он не понимал содержания фильмов, а иногда не успевал расслышать даже реплики актеров. В иностранных фильмах субтитры сменялись прежде, чем Майкл успевал их прочесть, а в английских лентах актеры говорили слишком быстро, и он не улавливал смысл их отрывистой речи.

На обратном пути мать кое-что ему объясняла. Они проезжали мимо своей остановки – до самой Кэрролтон-авеню, где было так приятно побродить вдвоем. Им обоим нравилось разглядывать внушительного вида здания на этой улице. В большинстве своем они были построены после Гражданской войны и не отличались вкусом и изысканностью, свойственными старинным особнякам Садового квартала. Тем не менее исполненная великолепия и помпезности архитектура этих домов привлекала к себе внимание и вызывала интерес.

Тихая боль охватывала Майкла при воспоминании о тех неспешных поездках, о времени, когда хочешь так много, а понимаешь так мало. Ему нравилось срывать цветки ползучего мирта, высунув руку из открытого трамвайного окошка. Он мечтал походить на Максима де Винтера. Он старался выяснить и запомнить названия классических пьес, которые слышал по радио, и радовался, когда удавалось выучить и правильно произнести вслед за дикторами малопонятные иностранные слова.

Ему казалось странным, что в старых фильмах ужасов, демонстрировавшихся по соседству – в грязной киношке «Счастливый час» на Мэгазин-стрит, он зачастую видел все тот же изысканный мир и элегантных людей. Отделанные деревянными панелями библиотеки, мужчины в смокингах и миловидные сладкоречивые женщины соседствовали с чудовищным Франкенштейном или дочерью Дракулы. Наиболее элегантным мужчиной был некий доктор ван Хельсинг, а Клод Рейне, некогда игравший Цезаря, заливался безумным смехом в «Человеке-невидимке».

Сам того не желая, Майкл постепенно проникся презрением к Ирландскому каналу. Он любил своих родителей, деда и бабушку. Он в достаточной мере любил своих друзей. Но он ненавидел невзрачного вида двухквартирные домики, вытянувшиеся по двадцать кряду на целый квартал, с крошечными передними двориками и низенькими заборчиками из колышков. Он ненавидел бар на углу, где в задней комнате гремел музыкальный автомат и постоянно лязгала затянутая сеткой входная дверь. Майклу было противно смотреть на толстых женщин в цветастых платьях, которые прямо на улице нашлепывали своих детей, а иногда даже лупили их ремнем.

Он презирал толпы, которые ранними субботними вечерами болтались по Мэгазин-стрит. Ему казалось, что дети этих людей всегда ходят в грязной одежде и с чумазыми лицами. Продавщицы в универмаге, торговавшем разного рода дешевым товаром, грубили. Тротуары воняли прокисшим пивом. Из убогих квартир над магазинами, принадлежавших железной дороге, неслись отвратительные запахи. Несколько его друзей – из самых бедных семей – вынуждены были довольствоваться именно таким жильем. Зловоние ощущалось в старых обувных лавках, в мастерских по ремонту приемников и даже в зале «Счастливого часа». Зловоние стало неотъемлемой частью Мэгазин-стрит. Коврики на ступенях домов напоминали бинты. Все вокруг покрывал толстый слой грязи. Мать Майкла не ходила на Мэгазин-стрит даже за катушкой ниток. Она шла пешком через Садовый квартал, потом садилась в трамвай и ехала в район Кэнал-стрит.

Майклу было совестно за свою ненависть. Он стыдился ее так же, как стыдился своей ненависти Пип в «Больших надеждах». Однако чем больше видел, узнавал и понимал Майкл, тем сильнее становилось презрение.

Но ничто не вызывало в нем такого раздражения, как люди – да, именно люди. Он стыдился явно выраженного акцента, который сразу выдавал в человеке жителя Ирландского канала. Говорили, что такой акцент можно слышать и в нью-йоркском Бруклине, и в Бостоне, и в любом другом месте, где селились выходцы из Ирландии и Германии. Обитатели аристократических кварталов города обычно пренебрежительно говорили:

– Знаем, знаем, откуда ты. Из приходской школы. По выговору ясно.

Майкл терпеть не мог даже монахинь, преподававших в этой школе: голосистых грубых «сестриц», которые без каких-либо на то оснований – только лишь по собственной прихоти или по причине плохого настроения – пороли и всячески унижали мальчишек.

Особенно Майкл возненавидел монахинь после одного случая, свидетелем которого ему довелось стать в шестилетнем возрасте. Одного мальчишку-первоклассника, «нарушителя спокойствия», монахини выволокли из их класса и потащили к учительнице другого первого класса, в школу для девочек. Только потом ребята узнали, что там этого беднягу заставили влезть в мусорную корзину. Красный от стыда, он стоял перед девчонками и плакал. Монахини без конца толкали и пинали его, приговаривая: «Марш обратно в помойку! Пошел!» Девчонки видели все это своими глазами и позже рассказали обо всем, что тогда происходило.

От их рассказа у Майкла похолодело внутри. Его охватил немой, неизъяснимый ужас: а что, если нечто подобное случится и с ним? Ведь он знал, что не позволит так с собой обращаться. Он сумеет постоять за себя, и тогда отец его выпорет. Отец часто грозил Майклу расправой, но до сих пор дальше пары ударов веревкой дело не шло. Жестокость, которую Майкл всегда ощущал в себе и которая так или иначе проявлялась в его отце, деде и во всех знакомых ему мужчинах, могла неожиданно вспыхнуть, выйти из-под контроля и втянуть его в этот хаос. Сколько раз на его глазах пороли других ребят. Сколько раз Майкл слышал полные холодной иронии шутки своего отца насчет порки, которую задавал ему его отец. Майкл боялся, и его немой, всеобъемлющий и парализующий страх не поддавался словесному выражению. Это был ужас перед зловещим, неотступно надвигающимся моментом, когда на него посыплются удары.