Магазин работает до наступления тьмы (СИ) - Бобылёва Дарья
— Забери у нее, — прошептала она. — Пожалуйста!
И упала, словно тряпичная кукла. Славик успел заметить, как запрокидывается ее голова, и вспомнил учителя труда Петра Алексеевича — тот так же внезапно рухнул у доски, и уроком семиклассникам стало таинство скоропостижной смерти. Тогда Славик впервые увидел кощунственный процесс мгновенного превращения живого человека в неодушевленный предмет, неспособный даже сохранить заданное положение, а потом классная сказала, что это был инсульт… Бабуля хихикнула, выпуская очередной пузырь неведомого газа, и сделала шаг вперед, поводя перед собой склянкой. А Славик застыл на месте, совершенно не понимая, что делать дальше.
***
В склянке что-то блеснуло — словно луч фонаря на мгновение выхватил из темноты крупную снежинку. Это было красиво, напоминало о новогодних праздниках, зимней городской иллюминации, и Славик бездумно уставился на мерцающий огонек.
Бабуля сделала еще один шаг, неловко выставив ногу боком, и старушку повело влево. Ее водянистые глаза разъехались: правый смотрел на Славика, левый укатился к виску. Половина лица продолжала улыбаться, а другую, похоже, сводило судорогой, и губы, смыкаясь и размыкаясь, отчетливо чмокали. Изо рта торчал зубной протез, мокрый и розовый, словно кусок откушенного языка. Казалось, что управление собственным телом дается бабуле с трудом, и его части действуют как придется, сами по себе. Пальцы, сжимающие склянку, подрагивали.
Мерцающая искра под темным стеклом погасла, и это почему-то испугало Славика.
— Отдайте, пожалуйста, — ломким голосом попросил он.
Бабуля, хрустнув шеей, свесила голову набок. Славик медленно, шумно выдохнул — и направился к ней.
***
Опущенные шторы, крепко сцепленные руки на круглом столике, склоненные головы. На ближней — белая ниточка пробора в блестящей каштановой массе. Волосы разделены надвое, мягкими валиками прикрывают уши, и ниточка сбегает вниз, ручейком впадая в белоснежную шею. От шеи пахнет сладким, янтарным, тягучим.
— Здесь кто-нибудь есть?
Потом станет ясно, что это был запах опопанакса, особой ароматной смолы. Из нее делают снадобья, чтобы пахнуть не гниловато-соленым человеком, а лесом и цветами. Но тогда казалось, что тягучим янтарем пахнет сама белая, мягкая кожа. Это завораживало. Еще завораживал огонь, пляшущие жаркие язычки на высоких свечах. Канделябр не поместился на стол, и его поставили на комод у окна. Свечи нетерпеливо потрескивали, тянулись к тяжелым оконным драпировкам. Крохотные огненные капли почти вопили о том, как им хочется прильнуть к ткани, вгрызться в дерево, напитаться, вырасти…
— Кто-нибудь желает поговорить с нами?
— Только не зови опять своего Толстого, он ломака!
Хихиканье.
— Тс-с!.. — Каштановая голова поднялась.
Бледно-розовые крупные губы и строгий носик. Лицо нежное, фарфоровое, почти неживое в своей модной бледности (потом станет ясно, что модной). Лицо-камея. Такая кожа должна пахнуть прохладными кувшинками, а не янтарной смолой. Брови сосредоточенно нахмурены, глаза движутся под опущенными веками, но на самом деле она ничего не видит и не чувствует, она недоступна. Закрыта. Можно приблизиться к ней вплотную — она ничего не почувствует. Теплая белокожая крепость, источающая запах опопанакса.
— Если здесь кто-нибудь есть, подайте нам знак…
Это ее сосед, молодой человек с полупрозрачными усиками. Он жадно стиснул маленькую руку белокожей крепости, и между их пальцами пляшут игривые искорки.
Одни утверждали, что здесь можно пропасть, другие — что счастливчикам достаются здесь сказочные богатства и возможности. И вот оно, благоухающее богатство с каштановыми волосами, сидит смирно, запертое на надежный замок собственной нечувствительности. Как хочется бережно снять эту белую кожу — раньше хотелось побыстрее содрать — вот уже, уже перемены в поведении — и накинуть, словно роскошный плащ. Завернуться, окуклиться, смакуя свою сладостную цельность, казавшуюся уже невозможной…
Да, цельность восстановлена, безо всяких сомнений. Ноющей пустоты больше нет, ампутированный кусок на прежнем месте, раны затянулись бесследно.
Хозяин спрашивал, как это ощущается. И поморщился, получив ответ: будто вырвали сердце.
Крум с усиками, в отличие от белокожей крепости, распахнут настежь. Призывает, манит, поводит туда-сюда беспокойными щупальцами своего зова. Щупальца раскинуты далеко, и он ни малейшего понятия не имеет о том, что может к ним прицепиться. Он просто хочет щегольнуть перед белокожей крепостью своим даром, хотя и дара-то никакого нет — одна открытость. Он весь зияет, не ведая о том, насколько беззащитен.
Насколько они все беззащитны, что сотворит огонь с этой роскошной кожей…
***
Прежде драться с пенсионерами Славику не доводилось, поэтому сравнивать было не с чем, но все-таки он ожидал менее ожесточенного сопротивления. На грозные окрики бабуля не реагировала, попытки силой отобрать у нее склянку тоже успехом не увенчались, и в итоге они со Славиком сцепились и закружились по комнате, ударяясь то о диван, то о секретер. Причем ударялся в основном Славик — бабуля с легкостью поворачивала его в нужном направлении, а в какой-то момент даже оторвала от пола, чтобы приложить о буфет. Глаза ее продолжали смотреть в разные стороны, тело конвульсивно подергивалось и совершало непонятные движения, но при этом бабуля, которая, казалось, состояла из одних острых костей под дряблой кожей, была сильна как черт.
Наконец, презрев все приличия и собрав все силы, Славик хорошенько впечатал старушку в письменный стол и постучал о край столешницы ее кулаком, сжимавшим склянку. Бабуля зашипела, выронила склянку и незамедлительно вцепилась освободившейся рукой ему в горло. Половина ее лица по-прежнему заискивающе улыбалась. Судорога перешла на шею и на правое плечо, узелки сведенных мышц вздулись под пергаментной кожей, но это, кажется, нисколько не мешало бабуле целеустремленно душить Славика. Тот чувствовал дрожь и птичью худобу ее сухих пальцев — и тщетно пытался их расцепить, багровея от недостатка воздуха и от натуги. Так они медленно опустились на пол, и бабуля завертела головой в поисках склянки. Глаза ее вращались в орбитах, будто кукольные. Но склянки нигде не было видно, потому что на нее случайно уселся Славик. Он чувствовал, как она впивается в бедро, и от этого странный покой снизошел на его путающееся сознание, словно под темным стеклом призрачной снежинкой мерцала его собственная жизнь, и сейчас она была в безопасности…
Раздался звонкий удар, бабуля плюхнулась на ковер и частично на Славика, а он, схватившись за горло, задышал взахлеб.
Хозяин медленно опустил трость и склонился над обоими:
— Юноша, а вы тут опять какими судьбами?
— Я тут работаю… — просипел Славик. В голове у него было пусто, перед глазами зелено.
Хозяин не обратил на его слова никакого внимания. Скребя ногтями шею под синим шарфом, он смотрел на бабулю, и на лице его застыл даже не ужас, а свинцовая обреченность.
***
Это был он, самый значимый момент, после которого все изменилось до неузнаваемости и полетело под откос. Вот что умели делать часы инженера Войцеховского: они возвращали в такие моменты. Просто у бедного убийцы и кровосмесителя Ножкина этот момент оказался за пределами собственной жизни, и ему еще повезло, что он не стал сам себе дедушкой. Интересно, через сколько слоев прошли часы, прежде чем научились подобным фокусам, тут точно не один и даже не два…
Шляпная коробка!
Черт!
Соберись, забудь, смотри. Этот мир давно изучен, понят и признан негодным. Обстоятельства поняты, слова подобраны, и давно уже ясно, что здесь произошло.
Произойдет.
Через несколько мгновений ты ответишь на беспечный зов крума с усиками и нырнешь внутрь. Его неудобное, липкое от испарины тело качнется на стуле, взмахнет руками и опрокинет канделябр. Ты запомнишь прикосновение нагретого металла к ладони и острое чувство необратимости. Сухие пыльные шторы займутся моментально, огонь взметнется по ним к потолку, жадно лизнет обои с королевскими лилиями.
