Андрей Буровский - Сибирская жуть-5. Тайга слезам не верит
Рита еще не знала, что доцент не придет ночевать. Не знала еще и того, что почти что на ее глазах произошла не менее важная, прямо-таки эпохальная история, а она ее так вот и упустила! Всего-то и стоило, что сделать три шага, приоткрыть дверь… и она увидела бы то, что теперь только слышала от соседок!
…Потому что, пока Рита обхаживала Хипоню, к машине Стекляшкиных решительным шагом и с независимым выражением лица направилась жена Динихтиса, семиклассница Танька. Ухо у нее все еще распухло и отвисало, как у сеттера, но в остальном узнать ее было непросто.
Таня шествовала в черной обтягивающей блузке, в черных же кожаных брюках, плотно обтянувших не по годам обширный зад. Волосы Танюша зачесала вверх, собрала в высокую прическу, добавлявшую ей несколько годков. Золото в ушах, золото на пальцах, золото на шее. Раскраска вождя сиу, вышедшего на тропу войны.
Весь облик Татьяны даже сам по себе уже демонстрировал что-то вроде «Нате!» или «Вот вам всем!». А ее спокойно-вызывающее, нагло-высокомерное размалеванное лицо только усиливало впечатление. Трудно описать, какой контраст составляла Танька и с Ириной, и с Тоней — в скромном платье, без вызывающего макияжа. Две нормальные девочки сидели каждая в своей машине, а тут вот подрулило вот такое…
Динихтис бежал в трех шагах сзади, с улыбкой виноватой и донельзя жалкой. С такой улыбкой, что Мараловы невольно отвернулись.
— Та-анечка, мой друг… Ты не очень там задержишься?
Танечка шагала с видом вызывающим и независимым.
— Та-анечка, мой друг… Ты меня слышишь?!
— Слышу, слышу, — замедлить шаг Танечка и не подумала.
— Та-анечка, мой друг… Ты не очень там задержишься?!
— Да не очень, не очень.
И Стекляшкин, и Мараловы, и Тоня уставились на нее, что называется, вылупив глаза. А Танька, довиляв задом до машины, непринужденно спросила:
— Вы не подбросите меня до Абакана? Я туда отдохнуть собиралась.
Никто не шелохнулся, и Татьяна снова обратилась:
— Пожалуйста, добросьте до Абакана! Я заплачу… Вот! — на ладони Таньки сверкнуло что-то каменное с золотом, редкое и дорогое. Динихтис улыбался так, что отвернулась и Ревмира, а Ирине стало жарко не только лицу — всей шее и груди тоже, так жалко ей стало Динихтиса.
— А тебе не рано одной отдыхать в Абакане? А, прелестное дитя? — разлепил наконец губы Маралов.
— Я уже в восьмой перешла! — почти что огрызнулась Танька. — Так неужели ни у кого не найдется местечка?!
— Н-ну садись…
С победным выражением лица Танечка плюхнулась в машину. Динихтис только жалко улыбался. С трясущейся головой, с нелепо выпяченным пузом он долго махал вслед машине. И та же жалкая улыбка не сходила у него с лица.
— Не вернется, — шептал Динихтис, махая вслед машине даже когда ее и след растаял.
И если бы Рита не так долго копалась в тряпках Хипони, она бы это уж точно увидела!
Впрочем, и приключения Хипони Рита изучила недостаточно… А приключения эти отличались, прямо скажем, некоторым своеобразием. Продолжение этих приключений начались в тот момент, когда доцент обнаружил, что дело будет иметь с дамой… И как не был раздавлен доцент, как ни был он обескуражен происшедшим, как ни плохо ему было, а тем не менее глаза его, независимо от его воли, начали излучать желтый блеск, а губы по многолетней привычке тут же сложились в сладкую улыбку.
Вдвоем они осмотрели барахло, сбыв которое, надеялся добраться до Карска доцент: три нестиранные черт знает сколько времени, подранные во множестве мест рубашки, полфлакона одеколона «Шипр», три соломенные шляпы от солнца, кокетливые желтые трусы с черным вышитым грибочком, маникюрные ножницы… Остальное потерялось, забылось в избушке, так и уехало в машине Стекляшкиных.
— Ах, господин доцент, господин доцент!.. Ну и что вы за это все просите? За это, вы меня простите, вы и до Абакана не доедете!
— Ах, мадам, знали бы вы, как превратности судьбы играют порой человеком!
— Так ведь все равно не доедете…
— Не доеду, так пройду весь путь пешком! Коварство тех, кому доверяешь, порой куда тяжелее любого пути в неизвестное.
— Да уж куда вам дойти-то… Алексей Никодимыч, вы бы помидоры пропололи да горох получше подвязали… Я через несколько дней все равно за товаром поеду; поработаете — могу взять и вас…
Дико и тупо уставился Хипоня на Матрену. Ему предлагали, кажется, мотыжить в Малой Речке огород?! Ему?! Автору книг и учебников?! Но была тут, была и еще некая сторона… Матрена улыбалась так, что не понять ее не смог бы даже ровесник Таньки Динихтис, а не то что многоопытный Хипоня. Губы призывно изгибались в милой улыбке, глаза томно мерцали в полутьме лавки, из-под банок с огурцами и пакетов с макаронными изделиями. И дрогнул доцент! Дрогнул, не забыв рассказать несколько потрясающих, даже отчасти правдоподобных историй про то, как его цинично, подло бросили посреди Саянских высей, отняв всю его наличность, собственность и движимость, как его предала страстно любимая женщина и как жизнь не оставляет больше выхода.
Нельзя сказать, что так уж перетрудился Хипоня, выдергивая сорняки из влажной, унавоженной земли матрениного огорода. Стонать и кряхтеть не имело особого смысла — никто не слышал звуков, издаваемых им на огороде. Пришлось повязать вокруг головы один из носовых платков и немного все же поработать.
Вот в обед… Это было да! В обед… Мало того, что мадам превосходно готовила и еды ну никак не жалела. Она еще сидела напротив и только следила за Хипоней, подливая, подкладывая и добавляя. Сдобные руки, по размерам больше похожие на бедра, томно подпирали три исполинских подбородка. Губы и без помады были совсем красные, как кровь, и притом улыбались загадочно. Подведенные глаза как будто светились в полутьме: не любила Матрена ярко освещенных покоев, полутьма и прохлада всегда царили в ее доме.
Матрена сидела на краешке стула, и остальное все свисало вниз. Матрена готова была мгновенно подняться, чтобы сделать нужное Хипоне. Матрена слушала байки, излияния, рассказы, истории… словом, словесный понос доцента. Вот это доцент умел делать! И больше часа он трещал без перерыва, все сильнее очаровывая Бздыхову. Больше не получалось — пора было идти в лавку Матрене, и получалось — на огород ее батраку с ученой степенью.
Но тут получалось, можно было и не очень утруждаться… Хипоня трудился до вечера, но уже спустя рукава и только предвкушая все дальнейшее. И опять его кормили и поили, смотрели глазами с поволокой и внимательнейшим образом слушали все его враки. Вот дальше все было не совсем так, как ожидал доцент, исходя из своего колоссального опыта, потому что уложили его в отдельной комнате; и стоило ему посмотреть на груду одеял, подушек, покрывал, как тут же страшно захотелось спать. Доценту пожелали спокойной ночи голосом, который мог бы быть у небольшого водопада, и оставили в свете одинокой лампочки в 40 ватт, висевшей на длинном шнуре — как в деревенском сортире.
