Клайв Баркер - Проклятая игра
— Я могу вынести ночь. Она не слишком приятна, но она недвусмысленна. Но сумерки… Когда свет исчезает и все становится нереальным, неплотным… Только силуэты, предметы, когда-то имевшие форму.
Зима состояла из таких вечеров: бесцветная изморозь, размывающая расстояния и убивающая звуки; недели тусклого света, когда мерцание утра переходит в мерцание сумерек, а между ними нет дня. Случилось несколько морозных дней, как сегодня; унылые месяцы, один за другим.
— Я сижу здесь каждый вечер, — говорил старик. — Это испытание, которое я сам себе устроил. Просто сидеть и смотреть, как все исчезает. Не поддаваясь этому.
Той ощутил всю бездну отчаяния Папы. Он никогда не был таким раньше, даже после смерти Евангелины.
Снаружи и внутри уже почти стемнело; без света фонарей на лужайках земля была черна, как деготь. Но Уайтхед оставался на месте, глядя в слепое окно.
— Все еще там, конечно, — сказал он.
— Что?
— Деревья, лужайки. Они ждут рассвета.
— Да, безусловно.
— Знаешь, когда я был ребенком, я думал, что кто-то приходит и забирает мир на ночь, а потом возвращается и разворачивает его на следующее утро. — Он поерзал в кресле; его рука потянулось к голове. Невозможно было разглядеть, что он делал. — То, во что мы верим детьми, никогда не оставляет нас. Оно лишь дожидается момента, чтобы вернуться обратно, и тогда мы снова поверим в него. Тот же старый клочок земли, Билл. Понимаешь? Мы думаем, будто движемся вперед, становимся сильнее и мудрее, но все время стоим на том же самом клочке земли.
Он вздохнул и повернулся, чтобы взглянуть на своего собеседника. Свет из холла струился в дверь, которую Той оставил приоткрытой. В этом луче даже на расстоянии было видно, что глаза и щеки Уайтхеда увлажнены слезами.
— Лучше включи свет, Билл, — произнес он.
— Да.
— И приведи Штрауса.
В его голосе не осталось ни следа отчаяния. Джо умел скрывать свои чувства, Той знал это. Он мог сделать свои глаза непроницаемыми, замолчать, и даже телепат не угадал бы, о чем он думает. Так он добивался сокрушительного эффекта на заседании совета корпорации — никто никогда не знал, куда прыгнет старый лис. По-видимому, он приобрел это умение, когда играл в карты. Скрывать свои чувства и выжидать.
11
Они въехали в электрические ворота поместья Уайтхеда, словно в иной мир. Безупречные лужайки простирались по обеим сторонам дорожки из гравия; справа вдали виднелся лес, исчезающий за линией кипарисов, что вела к самому дому. День уже подходил к вечеру, когда они прибыли, но мягкий свет лишь усиливал очарование места четкая размеренность пейзажа компенсировалась туманом, клубами обволакивавшим подстриженные кроны деревьев и траву.
Главное здание было менее впечатляющим, чем предполагал Марти, обычный загородный дом в георгианском стиле, крепкий и незамысловатый, с современными пристройками, расползающимися в стороны. Они проехали мимо парадной двери с белыми колоннами к боковому входу, и Той пригласил Марти в кухню.
— Оставьте ваш багаж и выпейте кофе, — сказал он. — Я поднимусь наверх к боссу. Располагайтесь поудобнее.
Марти оказался в одиночестве впервые после того, как покинул Уондсворт, и почувствовал себя немного неуютно. Дверь позади него была открыта, на окнах нет запоров, в коридорах за кухней никакой охраны. Парадоксально, но он чувствовал себя незащищенным и уязвимым. Через несколько минут он встал из-за стола, включил лампу (ночь спускалась быстро, а свет здесь не зажигался автоматически) и налил себе чашку черного кофе из кофейника. Напиток оказался крепким и горьковатым, не похожим на ту безвкусную гадость, к которой он привык в тюрьме.
Через двадцать пять минут Той вернулся и, извинившись за задержку, сказал, что мистер Уайтхед хотел бы увидеть Штрауса сейчас.
— Оставьте ваш багаж, — повторил он. — Лютер присмотрит за ним.
Той повел его из кухни — она была частью пристройки — в основное здание. Коридоры тонули во тьме, но куда бы ни падал взгляд Марти, все его изумляло. Здание походило на музей. Стены были увешаны картинами от пола до потолка; на столах и полках, поблескивая эмалью, стояли вазы и керамика. Однако времени задерживаться не было. Марти шел по лабиринту комнат и с каждым поворотом запутывался все больше. Наконец они достигли кабинета. Той постучал, открыл дверь и пригласил его войти.
Портрет нового работодателя, созданный воображением Марти при помощи слишком маленькой и почти забытой фотографии, имел мало общего с реальностью. Он ожидал увидеть хрупкость, а встретил силу. Вместо эксцентричного затворника перед Марти предстал старик с проницательным взглядом и морщинистым лицом, внимательно и весело глядевший на него.
— Мистер Штраус, — произнес Уайтхед, — добро пожаловать.
Занавески позади него были еще открыты, и вдруг в окно хлынул поток света, осветив подстриженную зелень лужайки на добрые две сотни ярдов. Это внезапное явление походило на трюк волшебника, но Уайтхед не обратил на него внимания. Он направился к Марти. Уайтхед был крупным человеком, и большая часть его веса превратилась в жир, но он не казался неуклюжим. Грация походки, почти масляная мягкость руки, гибкость пожимаемых пальцев — все доказывало, что он в ладу со своим телом.
Они пожали друг другу руки. Ладонь Уайтхеда сначала показалась Марти слишком холодной, но он немедленно осознал ошибку. Человек, подобный Уайтхеду, никогда не будет слишком горяч или холоден; он контролирует собственную температуру с той же легкостью, с какой управляет своими финансами. Той в машине говорил о том, что Уайтхед ни разу в жизни серьезно не болел. Марти показалось, что он стоит перед лицом самого совершенства Никто не посмеет заподозрить, что в животе у такого человека скапливаются газы.
— Меня зовут Джозеф Уайтхед, — произнес хозяин. — Добро пожаловать в Святилище.
— Благодарю вас.
— Выпьете? Отпразднуем.
— Да, пожалуйста.
— Что вы предпочитаете?
У Марти внезапно в голове стало пусто, и он почувствовал себя бьющейся на берегу рыбой. Той, храни его бог, предложил:
— Скотч?
— Это было бы отлично.
— Как и для меня, — сказал Уайтхед. — Проходите и садитесь, мистер Штраус.
Они сели. Кресла были удобные, не античные, как столы в коридоре, а приятные современные вещи. В комнате выдерживался этот стиль — обстановка рабочего кабинета, а не музея. Несколько картин на темно-синих стенах показались неискушенному взгляду Марти столь же современными, как и мебель. Они были большими и небрежными. На внушительном полотне, помещенном на самом видном месте, виднелась подпись: «Матисс». Картина изображала раздражающе розовую женщину, развалившуюся в раздражающе желтом шезлонге.
