Владимир Рыбин - Сокол, № 1, 1991
Теперь у него была одна забота: как бы поубедительней объяснить Ефиму, что золота нет. Чтобы не вздумал искать сам. На глаза попался белый куб, стоявший у стены. Климов присел на него отдохнуть, думая все о том же. Можно было просто сказать, что ошибся, запамятовал на старости лет. Да ведь не поверит. Выскажет свое сомнение кому-либо, а тот другому. И начнется подлинная золотая лихорадка. Золото — это ведь зараза похлеще чумы.
Ничего не придумав, встал, снова глянул на куб, на котором сидел. Вспомнил давным давно слышанное, будто подалтарное золото лежало в мраморном саркофаге.
— Давай-ка перевернем, — попросил он слесаря, еще не надеясь, что это как раз то, что надо.
Куб оказался тяжеленным. Но, поднатужась, они все нее сдвинули его, уронили набок. С другой стороны камня оказался глубокий крестообразный вырез.
— Так вот же он! — обрадовался Климов. Спохватился, что теперь ему не радоваться бы, а горевать, и добавил: — Все, друг, нету золота. Вот в этом ящике оно было, а теперь, видишь, ничего нету.
— Как нету?! — возмутился Ефим. — А я рюкзак взял.
— Вольно тебе. Только этот сундук остался. Бери, если хочешь.
— Что я, чокнутый?!
— Тогда все. Кто-то до нас тут побывал. Не одни же мы такие умные.
Он пошел обратно по подземному ходу, радуясь, что все хорошо получилось, и чувствуя, как переживает слесарь за его спиной.
Весь подземный ход прошли, слава богу, благополучно. Вылезли в теплый подвал, долго отряхивались, беззлобно переругиваясь. Ефим корил старика за обман. Говорил, дескать, что видит сквозь землю, а про золото до конца не прознал. Климов ругал Ефима за то, что пьет, меры не знает и от этого все беды.
— Не пили бы, не балабонили попусту, не дали бы храмы рушить…
— Так меня тогда не было, — нашелся Ефим. — А ты вот был, да не помешал.
— Дурак был, вроде тебя.
— Пил, что ли?
— В меру. А все равно дурак.
— Теперь поумнел, что ли?
— Да уж поумнел…
Снова вскипятили чайник, принялись чай пить с остатками печенья. Ефим все порывался откупорить бутылку, а старик все не давал: погоди да погоди. А потом вдруг заторопился, будто подстегнули его.
— Пойдем наверх, посмотрим напоследок.
— Думаешь, опять это видение?
— Не знаю. Пойдем.
Бросив шапку на лысину, старик побежал вверх по лестнице. Ефим тоже заспешил, сунул руки в рукава пальто, заметался глазами по верстаку, ища ключ, увидел бутылку, на мгновение удивился, что она до сих пор цела, схватил, опять забегал глазами по углам — куда бы спрятать, — не нашел, сунул под мышку.
Наверху зажмурился от яркого сияния. Открыл глаза и обомлел: в пустом проеме между домами, где всегда пучился пар от бассейна, теперь вздымались белоснежные вертикали колонн и колоколен, сочно синели полукружья крыш, а над всем солнечно сияли купола, один огромный, похожий на старорусский шлем, и несколько пониже да поменьше.
— Чего это?!
— Я тебе обещал золото показать. Гляди.
— Такое тут все и было?!
— Было, — вздохнул старик.
— И такое сломали?!
— Спьяну-то ничего не дорого. Что им, что тебе…
— Чего ты все — спьяну, спьяну! Да вот она, нераспечатанная.
Он выхватил бутылку, замахал ею.
— И не распечатывая, опиваются. Зелье-то разное бывает.
— А что я-то?! — Ефим не сводил глаз с куполов. — Да я, если хочешь!..
— Что? Бутылку выбросишь?
— Выброшу.
— Слабо.
— Мне? Слабо?!
Он отшвырнул бутылку в сторону, отвернулся и занервничал, затоптался на месте. И тут же кинулся к бутылке, сунул голые руки в сугроб.
— Она-то при чем?! — закричал, оттирая бутылку от налипшего на нее снега. — Она-то разве виновата? Люди же делали, старались.
Бутылка была шершавой, этикетка, как наждачная бумага, не оттиралась. Ефим сунул бутылку под мышку, чтобы отошла, снова поднял глаза, но никаких куполов не увидел. Все тот же пар бил из-за домов, кап из преисподней.
— Чего это было? — спросил растерянно.
— Не знаю, — ответил старик.
— Не знаю, не знаю!.. А чего ты знаешь?! То дак говорил, а теперь чего?..
Старик пожал плечами и пошел к арке, выводящей на улицу. А Ефим, потоптавшись на месте, направился к себе. У входа в свой подвал остановился, оглянулся и не увидел старика. Куда он делся так быстро, было непонятно, но Ефим не стал ломать голову над этой странностью. Поплотнее закрыл дверь, чтобы не тянуло холодом, и стал спускаться по лестнице. Ему было тошно отчего-то, и он уже знал, что сейчас закроется на замок, сунет кипятильник в чайник и распечатает бутылку.
Половину гонорара за повесть «Золото храма» автор передает в фонд возрождения Храма Христа Спасителя на счет 109700939 в Дзержинском отделении Жилсоцбанка гор. Москвы.
Виталий Гладкий
Киллер
Киллер[1]
Я смотрю через пыльное оконное стекло на улицу, к мне до чертиков хочется выйти в наш старый убогий двор, сесть за столик под тополями и до полуночи забивать «козла» в компании таких же, как и я, неприкаянных. А потом, выпив на сон грядущий стакан кефира, лечь на чистые с крахмальным хрустом простыни и уснуть… И спать долго-долго… и проснуться где угодно, только не в этой мерзкой коммунальной дыре, где меня недоношенного родила мать-алкоголичка. Или не просыпаться вовсе…
Спокойно, спокойно, дружище… Не дави себе на психику без нужды. В нашем деле мандраж перед работой может стать началом финишной прямой в этой жизни. А будет ли другая? Ученые умники обещают, да вот только на кой она мне? Я и этой сыт по горло…
Наган почистил и смазал еще вчера, но проверить лишний раз не помешает. Хорошая безотказная машинка, и калибр что надо. В прошлом году «Макаров», сволочь, подвел, патрон заело, едва ноги унес.
Попрыгали, попрыгали… Нигде не звенит, не шебаршится… Кроссовки «кошачий ход», брюки в меру просторны, куртка… Куртку сменить, чересчур приметна. И карманы, карманы проверь, обалдуй! Ни единого клочка бумаги чтобы не было.
Похоже, все и ажуре. Готов. Время еще есть, нужно теперь себе алиби сотворить. Оно вроде и ни к чему, но береженого бог бережет.
— Петровна! — кричу, это я соседке по коммуналке.
Она на кухне, что-то стряпает: как обычно, вонючее невероятно.
— Чаво тебе, паразит?
— Разбудишь меня через часок, — как можно строже говорю, высунув только голову из двери своей комнаты — чтобы, случаем, не увидела, что я одет по-походному.
Впрочем, опасения мои беспочвенны: Петровна подслеповата, а засиженная мухами маломощная лампочка в захламленном коридоре едва высвечивает кусок потолка в ржавых разводах потеков.
