Евгений Витковский - Чертовар
И тут нелегкая принесла гостя совсем другого пошиба, птицу, можно сказать, конкретно иного полета: в молясинную лавку Ариадны пожаловал лично господин процентщик Захар Фонранович, вероисповеданием православный, хоть из лютеран, негласно представлявший в Арясине монгольские интересы господина Доржа Гомбожава. Требовалась господину Фонрановичу намертво запрещенная к обмену и радению «полоумовская» молясина, на которой Кавели лупили друг друга желтыми кирпичами по таким местам, что срам о них и помышлять, об местах этих.
Привычно исполняя повеление Сплетенной Сети, пообещала Ариадна такую молясину для такого клиента, конечно, поискать, но вот знает ли господин Фонранович, что вводится на Руси с первого декабря новый закон: всех, кого зовут Захарами, собрать в одно поселение на Камчатке, да там и приковать на время извержения вулкана Ключевская Сопка в точности на пути движения лавового потока?.. Сведения сверхточные, из надежных рук услышанные, если надо, то могу…
Что именно в подтверждение своих слов могла произнести Ариадна — так и осталось неизвестным, ибо рухнул миллионщик как подкошенный, да и отдал душу за короткие секунды; кому отдал — то нам неизвестно, а вот сама Ариадна вдруг увидела, как из дальнего угла ее личной лавки, прямо из стены, выступил немолодой казак с шашкой наголо, сильно небритый и очень злой; откуда-то знала она, что заявился к ней лично по молясинным, а то и по каким иным делам знаменитый казак Кондратий Булавин, почти три столетия тому назад очень огорчивший государя Петра Алексеевича своею, скажем совсем мягко, внезапностью. Казак достал из-за пояса короткую витую плеть с чем-то тяжелым, вплетенным в конец ремешка, и замахнулся на Ариадну, ни слова не говоря, что-то, видать, имел он в виду — но того Ариадна уже никогда не узнала, ибо все-таки куда проворней была она, чем казак Кондратий, да и господин Фонранович теперь мог подождать, благо перешел в то состояние, когда уже даже не спеша поспешать ни к чему.
Ариадна вылетела из «Товаров», собственной молясинной лавки, где шла ближе к вечеру еще и торговля косушками и мерзавчиками различных благородных напитков, помянула недобрым словом Флориду Накойскую и всю безблагодатность ее, из-за которой топиться в Накое запрещено обычаями, будь ты хоть князь, хоть Идолище, и понеслась вдоль Арясина Буяна по правой стороне Тучной Ряшки к Волге: там все было можно, там протекала мать русских рек и никакие суеверные запреты действия не имели. С недоумением смотрели на Ариадну горожане, а с особенным ужасом созерцали ее через окно новой просторной мастерской знаменитые арясинские вывесочники, Дементий и Флорида Орлушины, в полной мере воздавшие сегодня дань обряду праздника Зеленые Фердинанды и потому к столь быстрому движению, чтоб, к примеру, Ариадну догнать и от непоправимого поступка удержать, не способные. Но мчаться до Волги предстояло все-таки целых шесть верст, и кабы не дух покойного Фонрановича да не призрак казака Кондратия, Ариадна, глядишь, до Волги не добежала бы, остыла да и вернулась к ежедневной работе. В конце концов, она-то слухи под литье антарктических колоколов не по собственной инициативе распускала, на то была инструкция свыше. Но сегодня Ариадна видела свое жизненное предназначение в одном: добежать до Волги, ну, и там… что-нибудь. Там видно будет, что именно.
Дул сырой ветер позднего ноября, когда Ариадна фурией пронеслась между башнями «Грозные Очи» и выбежала на довольно высокий в этом месте волжский берег правее Полупостроенного Моста. За неширокой Волгой маячили луковки церквей городка Упада, звонили к обедне в Яковль-монастыре — но слух Ариадны был затворен, а взор отказывался служить хозяйке. Лишь мысль, что стоит она сейчас на том самом месте, откуда тысячу лет назад был повержен Посвист Окаянный, все же пробилась в замутненный рассудок Ариадны — поэтому с обрыва прыгать она не стала. Сами по себе поднялись руки и закрыли ей лицо, ветер растрепал седеющую гриву волос, распрямились складки драдедамового платья — что-то странное творилось с Ариадной, и даже призрак злого казака Кондратия, гнавшийся за молясинщицей, попятился. Ариадна каменела, подобно сказочному зверю Индрику, вылезшему из-под земли на речной берег и ненароком глянувшему на солнце. Чего только не случается на праздник Зеленые Фердинанды у нас на Арясинщине!.. Будь в романе еще ну хоть сто страниц — такое можно было бы рассказать… Но нет. Повествователь традиционно достает песочницу и посыпает мелким песком исписанную страницу, ибо рассказ неумолимо близится к концу, а чернила должны просохнуть. И лишь совершив оное многоумное действие, повествователь соображает, что посыпал песком клавиатуру своего компьютера, и нужно звать искушенного мастера, который сможет компьютер починить — а в романе тем временем добавится еще несколько страниц.
Но прежде, чем проститься с арясинским побережьем Волги, надо напомнить всякому, кому случиться плыть из Твери к Астрахани, что после слияния с полноводною Шошей нужно обратить почтительный взор налево. Там на невысоком утесе стоит старинная фигура, обломок скалы, именуемый местными жителями Скалой Ариадны, ну, а те, кому закрыт доступ на Полупостроенный мост и нет пути на преславный Арясин Буян, зовут это место по неведомой причине Утесом Степана Разина. Много утесов оставил на левом берегу Волги разбойник Степан, на правом они тоже есть — но первым по течению Волги числят краеведы именно этот. Однако нам с читателем не до Степана. Нам бы книжку дописать и дочитать, да в следующий раз не путать компьютер с листом драгоценного телячьего пергамента.
Белые трехгорбые верблюды, «заки», покачиваясь, не торопясь, шли через просторы великого болота, неуклонно держа курс на оставшийся за пределами выдумки даже самых серьезных полярников Юго-Западный полюс; верблюды сами знали дорогу на Арясинщину, и Кондратий Харонович мог ничего им не подсказывать. Дорогу все переносили более или менее хорошо, лишь чёрта Антибиотика все время укачивало, он перегибался через передний горб своего «зака» и блевал; это могло быть следствием не верблюжьей болезни, — дорожного укачивания, — а результатом вони, которую волнами слал в болотный воздух Кавель Адамович Глинский «Истинный», все еще не снятый с Антибкиного рога: чертовар приказал тащить его, как на шампуре, до самой мастерской, и приказ полагалось исполнять.
Путешественники, вынужденно разбитые на пары, вяло переговаривались. Братья Иммеры молчали: им-то поход по болоту был вовсе неинтересен, ибо вдоль топкого левого берега родного Рифея такое болото тянулось в их родной Киммерии на сотни верст, там собирали клюкву и мамонтовые бивни, а вообще-то скука была смертная. Федор Кузьмич и академик тоже почти не разговаривали: первый с интересом оглядывал неведомые края, второй с невероятной скоростью заносил впечатления в путевой дневник. Академик более других ждал появления реки Псевды. Он-то наперед записал все сохранившиеся пророчества славной игуменьи Агаптии, и знал, что не будет земле Арясинской покоя, доколе пришлые люди Россию не отыщут. Ясное дело, речь шла именно о болотном гуляй-городе с таким именем: все на Арясинщине знали это пророчество, да только идти искать эту самую Россию дураков не было: все и всегда были заняты, плели кружева, варили варенье, учили старокиммерийский язык, меняли молясины, были встревожены фактом обретения в бывшей Старопионерской библиотеке целых четырех новеньких экземпляров загадочной книги «Наитие Зазвонное», — словом, всем дела хватало, а на болоте волею судьбы оказался только белый караван: не считая верблюдов и их владыки, Кондратия Хароновича, лишь подмастерье Давыдка был тут «из местных». Прочие странники, от киммерийцев до уроженцев села Знатные Свахи, что на Смоленщине — все были пришлые. Хоть и не пускает земля Арясинская к себе никого почти, да только стоит на тех, кого все-таки пустит. Этим она и по болоту пройти разрешит, и в огне сгореть не даст. Так еще игуменья Агапития предсказывала, вот жаль, что забыли все об этом.
