Евгений Витковский - Чертовар
— Может быть, Гаспар Пактониевич, может быть… Разное рассказывают про эту самую Россию. Кто говорит — есть она, и всегда была, а что на болоте стоит — так если располагается тут болото, где ж ей стоять еще? А другие говорят — нет ее вовсе, так, сновидение одно, умствование пустое, нет никакой России, одна речка с гнилой водой вихляется да черные берега в мерзлой таволге, вот и вся Россия, совершенная мнимость, чувствам недоступная. Одного врать не буду: чертей из нее не вынимал. Никогда! То ли крепко сидят, то ли откочевали оттуда давным-давно… Кстати! Вспомнил! Фома Арестович!
Ненарочный колдун послушно подъехал на своем верблюде. Сидел он за спиной Антибки, так что несчастное животное, собственно говоря, несло много лишнего груза: и пресвитер был тяжеловат, и на роге его продолжал висеть всё более воняющий «Истинный».
— Фома Арестович! Вспомнил я, мысль у меня ускользала, а теперь — поймал! Давай я к тебе раз в неделю Савелия присылать буду, ты его сглазишь — и порядок, он ко мне с плесенью прямиком по тропке вдоль Сози прибежит, а тебе и спокойно. Я товар из него выну — и обратно отошлю к тебе. Всё парень при деле будет, а то ведь окончательно дурью замаялся!..
«Солодка-новгородец» между тем довольно быстро тонул, над Большим Оршинским Мохом вставало неяркое зимнее солнце, но Зеленый Фердинанд, хоть и не был зрим сейчас невооруженному глазу, зорко следил с небес, чтобы болото поступало согласно издавна заповеданной примете, то есть расступалось, освобождая каравану белых трехгорбых верблюдов путь к таинственной и сокровенной России, притулившейся к берегу неверной речки Псевды — ниоткуда не вытекающей, никуда не впадающей.
Верблюдов набралось тринадцать, путешественников же — двадцать семь, поэтому один пассажир оказывался лишним, и был это, как и следовало ожидать, Давыдка — светлая душа, легкий человек, не обижавшийся на прочно прилипшую кличку «Козел Допущенный»; он бежал рядом с верблюдами по ледяной корочке болота, которая гнулась под ним, но не проламывалась. Ему, конечно, не полагалось места в седле, но он счастлив был и тем, что может бежать рядом с ногой мастера Богдана — да хоть все сорок верст, да хоть и все — водой да лесом. А настроение у Богдана было ниже среднего: нестерпимо было жаль брошенный в затонувшем самолете вездеход, да и тревожно за не снятые с него боеголовки. Чай, плутоний: из него чайники не делают. Ох, и нагорит теперь от… высшего начальства, давал ведь обещание с собой тактического ядерного не таскать. Но почему-то верил Богдан, что государь его простит, что и самолет будет поднят, и вездеход возвратится в подземный гараж на Ржавце — что все теперь будет хорошо по тому одному только, что удалось отложить проклятое Начало Света на неопределенный срок.
Жаль, конечно, было и тех, кто не поместился на верблюдах, кто остался при самолете, с кем не захотел сидеть заодно верный Давыдка. И негра Леопольда, и таксиста Валерика, еще душ сто тридцать пришлось оставить. Впрочем, этим бедолагам Богдан сунул спутниковый мобильник и велел сидеть на хвостовой части «Солодки» — она все-таки осталась торчать из болота, не так тут оказалось глубоко, чтобы весь транспортный самолет засосать. С помощью запасных приборчиков, спрятанных глубоко в рукава замшевой дохи, Богдан опознал позывные 35-й Вологодской мотострелковой дивизии имени Св. князя Михаила Ярославича Тверского, шедшей от далекого Богозаводска на выручку упавшему самолету. Дней через пять, глядишь, будут на месте. Сидеть столько времени на хвосте упавшего самолета уважающий себя человек никогда не станет. Вот и не стал этого делать Богдан: спасаться надо с помощью заранее подготовленных средств. Таковыми были белые трехгорбые верблюды. «Только б не захромал какой, вот уж за это шкуру снимут… как с битого вешняка. Спасай ее тогда, свою же шкуру, сиротину шелажную…»
Ехали молча. Лишь пассажирки высокого, молодого верблюда, шедшего предпоследним, переговаривались непрерывно, срываясь в надрывный бабий плач: Вячеслава Михайловна оплакивала потерю своей верной маркитантской тачки, «без которой ей в Святоникитск и носу показать нельзя», а Матрона Дегтябристовна, чей фургон остался хоть и не в болоте, да почти без присмотра в Карпогорско-Холмогорских дебрях, сколько находила в себе сил, верную подругу лагерных лет утешала. Сердце ее и так разрывалось между долгом журавлевской маркитантки при орде, и долгом доставить зятя к дочке на Ржавец, а тут еще вот такая беда у Вячеславы Михайловны!.. Перелетная маркитантка была совершенно безутешна.
Бледноватый день разгорался по мере сил, караван белых трехгорбых верблюдов двигался через Большой Оршинский Мох в родные края, а журавль Арясинского герба уже почти был готов все-таки сорваться со своего места, рвануть в небеса, да и закурлыкать совсем жалобно: «Беда!.. Арясинщина в опасности!..» Но журавль оставался нем и бескурлычен. Вообще-то он и не такое видал, но все-таки, все-таки… творилось в городе неладное.
Как и полагалось всякой молясинной лавке, день Зеленых Фердинандов и в лавке Столбняковых начался с распространения диких сплетен, причем не каких-нибудь, а заранее утвержденных в комитете Сплетенных Сетей. Первому же покупателю, местному приказчику ювелира Карасевича, пришедшему сменять душеломовскую на кровные империалы, объявили, что закон новый грозится ввестись на Руси: чтоб за душеломовскую не деньги отдавать, а самое душу. Бедный приказчик так и рухнул у прилавка, насилу его настоем овражного нашатырника привести в себя удалось. Потом прилетел в своем поганом ведре — задворками, задворками — недодемон Пурпуриу: требовалась ему для неведомых целей макинтошевская молясина, дорогая, сволочь — где только денег на обмен набрал? Ему Ариадна возвестила, что запрет на Руси вводится на все макинтошевское, будут все переведены в рединготы на голое тело. Тут и вовсе конфуз случился: недодемон от ужаса рассыпался мелким прахом, и ни привести его в себя, ни из себя вывести оказалось невозможно самыми сильными средствами: он просто исчез, и хоть плачь теперь, хоть смейся, хоть к Флориде Накойской ступай заказывать молебен за… за что? За вечную память недодемону Пурпуриу с прибалтийской фамилией, художнику по профессии, не русскому, не православному и не человеку?.. Ариадна прокляла все на свете рединготы, подмела с пола мелкий прах и в особом помойном ведре в нужник его отнесла. Хорошо б, если б на том все кончилось — но сегодня были Зеленые Фердинанды, и всякий норовил порадеть о душе, а как о ней порадеешь без молясины?..
И тут нелегкая принесла гостя совсем другого пошиба, птицу, можно сказать, конкретно иного полета: в молясинную лавку Ариадны пожаловал лично господин процентщик Захар Фонранович, вероисповеданием православный, хоть из лютеран, негласно представлявший в Арясине монгольские интересы господина Доржа Гомбожава. Требовалась господину Фонрановичу намертво запрещенная к обмену и радению «полоумовская» молясина, на которой Кавели лупили друг друга желтыми кирпичами по таким местам, что срам о них и помышлять, об местах этих.
