Майкл Грубер - Тропик ночи
Странствия в пределах м'доли трудно описать. Ты перемещаешься в чудовищной и завораживающей пустоте, совмещенной на разных и многочисленных уровнях с миром реальных вещей. Я вижу свое тело, бессильно поникшее на стуле, вижу Паза, его мать и маленькую птичку — моих союзников. Я даже могу ощущать их, как ощущают стул, кровать или воду вокруг тебя в бассейне. Круг поддержки и защиты, часть м'фа — мира дольнего, на время покинутого тобой. И тут я обнаруживаю… что это такое? Отсутствие равновесия, как будто ты пытаешься бежать, потеряв один каблук. Как будто виляет из стороны в сторону велосипед, на который ты села после долгого перерыва. Но с этим ничего не поделаешь, и я неуверенно выбираюсь из комнаты на крыльцо.
Оно кажется большим, очень большим по сравнению с тем, какое оно в реальности. Это скорее широкая веранда, почти такая же, как в доме у Лу Ниринга в Гайд-парке, где я впервые встретилась со своим мужем. Напоминает оно и площадку на башне крепости в последней сцене оперы Пуччини «Тоска». Непонятно. Ветер доносит сюда запахи и шумы летнего города. А здесь вроде бы вечеринка с музыкой, но музыка не современная, звучит песня оло об изгнании из Ифе с ее особым гармоническим строением и навязчивым ритмом. Я не могу разобрать слова, но страстно этого хочу, потому что в песне изложена вся история изгнания и бегства оло, Илидони, как они сами его называют. Я не слышала этого раньше, и по какой-то причине мне необходимо услышать и понять все до единого слова, но чем напряженнее я вслушиваюсь, тем тише звучит музыка.
Я узнаю многих людей. Вижу моих сестру и маму, и Марселя, и кое-кого из племени ченка, и Лу Ниринга, и старину Джорджа Дормана, который обычно чистил печи у нас в доме в Сайоннете и умер, когда мне было лет восемь. Я однажды спросила Улуне, реальны ли те уже умершие люди, которых мы встречаем в м'доли, или это лишь плод воображения, подобно персонажам, увиденным во сне. Улуне посмеялся надо мной. Глупо считать, что те, кого мы видим во сне, не реальны. И глупо употреблять само слово «реальный».
Мой муж тоже здесь, облаченный в белые одежды оло, он держит закрученный штопором колючий стебель тростника — атрибут чародея оло. Он разводит руки в стороны, готовый обнять меня, как сделал это у камня, похожего на палатку, в месте, усеянном костями, там, в Даноло, когда я забыла о наказе Улуне. Я чувствую, что меня тянет к нему. Это наша первая малая стычка.
Но я в состоянии сопротивляться. Я ухожу от него. Площадка, на которой мы находимся, увеличивается. Кто-то трогает меня за локоть. Это моя мать, она выглядит великолепно в маленьком черном вечернем платье, на шее и на руках у нее множество бриллиантов. Выпей, Джейн, ты уже достаточно взрослая. Она протягивает мне высокий стакан, и я ощущаю сладкий, насыщенный запах банана и рома. Я отказываюсь. Какая ты зануда, Джейн. Ты не умеешь веселиться, в этом твоя беда. Такая же зануда, как твой отец. Я не отвечаю ни слова, но чувства у меня те же, что я обычно испытывала, когда она говорила подобные вещи.
Я оставляю ее и обращаю все свое внимание на Уитта. Говорю, что хочу с ним потолковать. Изумление. Пожалуйста, давай потолкуем. Я перед тобой. Нет, это не ты. Передо мной Дуракне Ден. А мне нужен Уитт.
Он оскаливает зубы, как это делают колдуны. Ты имеешь в виду Мебембе. Это магическое имя Уитта. Фигура меняется на глазах, становится выше. И вся сцена меняется, а запахи… пахнет пылью, навозом, варящимся пшеном, пахнет, и очень резко, неприятно, истолченными или размятыми африканскими растениями. Но все эти запахи перекрывает аура дульфаны, дух колдовства, нестерпимо сильный. Мы в доме, одном из тех, в каких живут оло, но этот дом находится за пределами Даноло, и в нем живет колдун. Я не видела Дуракне вблизи, за исключением того случая ночью. Он мужчина высокого роста, откормленный, голова у него выбрита наголо, если не считать заплетенной в косу длинной пряди волос, уложенной в узел на макушке.
Улуне постоянно твердил мне, что первое правило для колдуна, работающего в области магической реальности, — ничего не бояться. Страх лишает силы ноги, руки и глаза, говорил он. Этим воспользуются другие колдуны, чтобы уничтожить тебя, или сделать беспомощным, или… остальное я запамятовала. Я вообще сейчас почти ничего не помню — ни того, что я делаю здесь, ни кто я такая.
Смотреть ему в глаза — это даже не то, что смотреть в глаза животного, потому что ты, глядя в глаза животному, знаешь, какое перед тобой существо, и не питаешь иллюзий. А на меня обращен взгляд, не лишенный интеллекта, но зато лишенный какого бы то ни было сопереживания, какого бы то ни было человеческого чувства. Нет, это не Дуракне Ден, это нечто иное. Оно. Я отхожу, медленно, как во сне. Слышу свой крик, бросаюсь к выходу, но его нет, я натыкаюсь на глиняные стены.
Голос Уитта исходит из этого «Оно»: «Ты в самом деле хочешь видеть меня?» «Оно» снимает с полки резную деревянную шкатулку, кладет ее на пол, поднимает крышку. В шкатулке то ли кукла, то ли какое-то маленькое животное, и оно движется. Снова мой сон. Я опускаюсь на четвереньки и заглядываю внутрь. Это Уитт, ростом в шесть дюймов, он за письменным столом, на котором лежат стопки его излюбленной линованной бумаги, и он пишет. Меня охватывает сочувствие к нему, ведь он так много работает, и я протягиваю руку, чтобы дотронуться до него. Рука моя до самого плеча входит в шкатулку. Я глажу его по спине, как это делала обычно, когда он сидел за письменным столом. Теряю равновесие и одной ногой попадаю в шкатулку, а потом и другой. Там много места, и это бегство от колдуна.
Я стою рядом с Уиттом. Мы в маленькой комнатке, в жилом помещении над ангаром для яхты в Сайоннете. Дверь отсутствует на том месте, где она должна быть, но все прочее осталось прежним: письменный стол из клена, старое деревянное вращающееся кресло, несколько потрепанный диван, книжные полки и установка мини-стерео. Окна в одной стене выходят на террасу, а в другой — на гавань. Я так рада, что я дома. Смотрю на свое отражение в оконном стекле. До талии я обмотана куском узорчатой ткани; груди мои торчат над ней, как две блестящие темные сливы. Я чернокожая. О, как хорошо, думаю я, теперь мы будем счастливы. Я подхожу к нему и спрашиваю, как идут дела, как поживает Капитан. Отлично, отвечает он, продолжая писать, поэма продвигается хорошими темпами. Я заглядываю ему через плечо, читаю строчки слово за словом, однако написанное исчезает так же быстро, как и появляется на бумаге. Стопка отложенных вправо будто бы исписанных страниц совершенно чиста. Но Уитт счастлив так, словно он по меньшей мере Уитмен.
Внезапно я испытываю острый приступ желания. Невероятно острый. Я тяну Уитта за руку, начинаю нашептывать ему нежности, сладострастные предложения. Сбрасываю с себя узорчатую тряпку, раздеваю Уитта и тащу его за собой в маленькую спальню, и, о радость, какая же у него эрекция, член огромный, неимоверный, черный, как вулканическое стекло. Но на постели нет места, в спальне полно голых женщин. Все они играют с новорожденными младенцами, баюкают их, нянчат, щекочут. Большинство из них черные, но есть и несколько блондинок, одна из последних, видимо, кубинка. Но все дети мертвые, потому что у них аккуратно срезана верхняя часть черепа, а мозг вынут, однако женщины этого не замечают, как не замечают и того, что у них самих животы разрезаны, а вся комната залита кровью, темной, скользкой и блестящей. Я веду себя как одержимая, желание мое доводит меня до бешенства, я кричу на женщин, расталкиваю их, сбрасываю с кровати.
