Евгений Акуленко - Ротмистр
ледяной волной раскатившаяся от пронзенной навылет груди, захлестнула, вырвалась криком, и, кинувшись в ослабевшие разом ноги, накрыла черным пологом… Талманский лежал на спине. По груди его расползалось алое пятно, открытые глаза застилала пленка.
— Мертв, — констатировал доктор, отряхивая колени. — Прямо в сердце… Идемте,
— велел он Ревину. — Вам нужно наложить швы. Резаная рана в боку была неопасной, но глубокой, и кровоточила. Загоруйко нюхал соль. Федор Павлович кружил вокруг тела Талманского подобно стервятнику и повторял, как заведенный:
— Кто бы мог подумать… Заколол… Заколол, будто свинью… Кто бы мог подумать…
* * *Мягко покачиваясь на рессорах, карета свернула с мостовой на проселочную дорогу. Верховые сопровождения покружили на месте, давая четверке рысаков набрать ход, и устремились следом, выбрасывая из-под копыт комья мерзлой земли. Пассажир оторвался от созерцания однообразного унылого пейзажа, проплывавшего за окном, и откинулся на мягкий кожаный диван, устало полуприкрыв набрякшие веки. Надежда поспать в пути потерпела фиаско, двухчасовая тряска вызывала острые приступы изжоги, чем и объяснялось растущее ежесекундно недовольство. Пассажир вряд ли мог связно обрисовать цель своей поездки, про себя именуя ее инспекцией. И впрямь, каковы могут быть цели инспекции? Развесить трюлюлей, наорать на нерадивых подчиненных до их полуобморочного шатания, и все для того, чтобы огромная неповоротливая махина ненадолго завращалась шибче… На что? На что, спрашивается, уходят силы? А ведь он человек творческий, чувствующий, можно сказать утонченный… Карета остановилась у большого двухэтажного особняка, окруженного высоченным забором из багрового, едва ли не черного кирпича. За густыми завитушками массивных литых ворот угадывались очертания трех лакеев в синих форменных ливреях. Лакеи вытянулись во фрунт, однако отворять ворота не спешили.
— Что за черт! — прошипел пассажир и, кряхтя, выбрался из кареты, растирая затекшую поясницу. — О-ох, растряс, сукин ты сын! — погрозил кучеру кулаком, — Шкуру велю спустить!.. Подбежал адъютант, доложил, торопливо глотая слова:
— Вашевыпырство! Открывать не изволят!.. И, поймав непонимающий, застланный сонной оторопью взгляд, торопливо добавил:
— Виноват-с, одно только и долдонят: 'неположено'!..
— Что-о?! — взревел пассажир. — А ну-ка!.. Он отстранил адьютанта, беспомощно хлопающего ресницами, и в сердцах пнул чугунные створки:
— Начальника ко мне, живо! Лакеи повели себя в высшей степени странно: отбежали в стороны и замерли, заложив руки в белых перчатках куда-то в недра расшитых ливрей. На рев явился с иголочки одетый офицер, щелкнув каблуками, представился:
— Гвардии подпоручик Мезимов. Кто вы и по какому вопросу? Пассажир поперхнулся воздухом, налился дурной краской и тоном, не обещающим подпоручику карьерных продвижений, по меньшей мере, в ближайшую тысячу лет, проскрипел:
— Министр внутренних дел, генерал от кавалерии Тирашев.
— Ваше высокоблагородие! — начальник караула и бровью не повел, словно стоящие под забором министры были для него чем-то обыденным. — О вашем визите доложат сию секунду!
— Открыть ворота немедля! — велел Тирашев, угрожающе выпятив подбородок, — Сукин ты сын!
— Никак невозможно-с! — отрапортовал подпоручик. — Имею предписание!
— Да ты в своем уме? Да я тебя в Сибирь!.. В бараний рог!.. А ну-ка, братцы, ломайте! Двое жандармов спешились и нерешительно принялись долбить по литым завитушкам прикладами карабинов.
— Отставить! — тяжелые створки приоткрылись, выпустив наружу высокого господина, форма одежды которого: красный махровый халат и шлепанцы на босу ногу, никак не соответствовала ни погодным обстоятельствам, ни торжественности момента. — Честь имею приветствовать, Александр Егорович! Прошу простить за внешний вид, признаться, не ждал!.. Лицо Тирашева слегка прояснилось, но тон по-прежнему ничего хорошего не предвещал:
— Ну, распустил, Матвей Нилыч! Ну, распустил ты свою братию! Это же черт знает что такое!.. Господин в махровом халате разгневанного министра не перебивал, терпеливо ожидая, пока начальственный гром не сменится недовольным брюзжанием. Тирашев не заметил и сам, как деликатно увлекаемый под локоток, миновал ворота и очутился во внутреннем дворе особняка. Следом попытался протиснуться и адъютант, но дерзкий начальник караула в форме подпоручика гвардии, преградил тому путь. Адъютант открыл было рот, чтобы возмутиться, но встретился взглядом с его высокопревосходительством. Тирашев поколебался, пожевал губами, и велел:
— Гм… Ты, вот что, любезный… Посмотри-ка тут, за воротами…
— Слушаюсь, — адъютант скис лицом и покорно ретировался. Ливнев сделал неуловимый жест и 'лакеи', сжимавшие за пазухами гранаты, рассованные по специальным карманам, выпростали руки, облегченно перевели дух. Закрылось, отбросив блик, окошко на мансардном этаже — это стрелок оторвался от прицельной планки 'Маузера', пристрелянного по воротам. Здесь не любили непрошеных гостей. Впрочем, здесь гостей вообще не любили.
— Изволите баньку с дороги, ваше высокопревосходительство?
— Баньку… Ты, мне зубы не заговаривай, Матвей Нилыч! Ишь, выискался, дипломат!.. Развел тут, понимаешь, государство в государстве!.. Ты еще пока по моему ведомству проходишь!.. Так что, гм, изволь!..
— Слушаюсь! — лицо Ливнева приняло подобострастное выражение, но речные льдинки глаз откровенно глумились.
— Тьфу! — Тирашев сморщился. На ум неожиданно пришли события полугодовой давности. Тогда с министерства затребовали подробный финансовый отчет по всем канцеляриям и отделениям, в том числе и по секретной службе Ливнева. Все это были кратковременные веяния, исконно российские крайние шатания, когда по утру миллионы на ветер, а к ночи копейки скребут. Политика — это навозная куча. Большая политика — большая куча. Охочих покопать под Тирашева отыскалось изрядно. Влиятельнейший министр держал позиции, но седых волос на его голове прибавлялось с каждым днем. Точку в этой истории поставил сам Ливнев, добившись через голову Александра Егоровича аудиенции у самого Государя. И о чем он там беседовал с Его Императорским Величеством, какие доводы приводил, оставалось лишь гадать, но только ретивые вельможи молниеносно схлопотали по длинным не в меру носам и об особом ведомстве даже думать забыли. Тирашев считал себя прогрессором, привыкшим ставить во главу угла дело и только дело, но высочайшее покровительство, ограждавшее Ливнева от любых посягательств, все же уязвляло самолюбие министра.
