Наталья Иртенина - Белый крест
— Конечно!
— Если хочешь знать — я влюблялась много раз и во многих. Но никогда — таким кривым путем.
— Кривым? Хочешь сказать, что не любишь меня? — Мурманцев изобразил лицом разочарованное изумление.
— Я немножко спрямила твою математическую траекторию, — улыбнулась она. — А все-таки, зачем тебе понадобилось умножать два на два логарифмическим способом?
Мурманцев грохнулся на колени и прижал руки к груди.
— От избытка чувств! — И добавил, ухмыляясь: — А кроме того, мне посоветовал это твой отец.
— Ах да!
— Да-да. К несчастью, я не знал, что ты подслушивала.
— Фи. Не подслушивала, а случайно услышала. К счастью.
Будущую свою жену Мурманцев увидел впервые пять лет назад. Он окончил курс, она только поступала в Академию — семнадцатилетнее создание в строгой юбочке ниже колен, с косой и взглядом котенка. Как громом сраженный, двадцатидвухлетний Мурманцев стоял в коридоре, долго глядя вслед мелькнувшему видению. Придя же в себя, ощутил испуг. «Так не бывает», — сказал он себе. И, бросив все, сбежал в монастырь. Глухую, северную, бедную и голодную пустынь. Прожил там год, укрепился в духе и понял, что так бывает. До краев и без остатка. И что монаха из него не получится. Поэтому вернулся и попросился в ординатуру. Через два года стал преподавать. Курсы криптоистории, конспирологии и новейшей политической истории. Думал отказаться от ведения предметов в женской группе, но мотивировать было нечем
Анастасия Григорьевна Мирская, дочь директора, генерал-майора Григория Ильича Мирского, не обращала на ординарного преподавателя, дворянина и смоленского помещика Мурманцева никакого внимания. Даже на экзаменах не пыталась отвлечь его томным взглядом от учебного предмета. Мурманцев однажды в шутку сказал ей, чтобы не строила ему глазки. Анастасия Григорьевна искренне и очень серьезно изумилась:
— Кто строит глазки? Я?
Барышни, на задних рядах готовившиеся отвечать по билетам, зажали ладошками рты. Мурманцев стушевался.
— А вы считаете, мне нельзя строить глазки? Отчего же, интересно знать?
Мадемуазель Мирская наклонила голову и невозмутимо молвила:
— Оттого, что не надо так нелепо шутить, мсье Мурманцев.
После этого Мурманцев терпел еще несколько месяцев, а затем пошел сдаваться директору. Прибыл к нему домой и выложил все, начиная с того самого коридора, где грянул гром. Попросил совета и участия. Генерал-майор Мирский обдумал его взволнованную речь, проникся страданием молодого Мурманцева, потеребил себя за усы и спросил:
— Вы ведь преподаете курсантам конспирологию? Теория заговора и все прочее?
— Так точно, ваше превосходительство.
— Ну, вот и составьте ваш собственный… гм, заговор. Стасенька у меня девочка впечатлительная. Поразите ее воображение чем-нибудь эдаким. Ручаюсь, она не останется равнодушной. Если, конечно, вам хватит благоразумия и изобретательности.
И Мурманцев придумал «эдакое».
С наступлением следующего учебного года женский пятый курс Академии был заинтригован странными посланиями. Таинственный некто начал с того, что каждой барышне этого курса прислал букет хризантем. По букету в день — их приносили рассыльные из цветочной лавки в один и тот же час, в перерыве между занятиями. Двадцать один букет. Но почему-то загадочный незнакомец забыл о Стаси Мирской, оставленной без цветов. Затем пошли записки — с изящными комплиментами по поводу красы и благонравия очередной барышни. И снова по письму в день, всем, кроме дочери директора. Девицы начали шушукаться в сторонке и бросать на нее жалостливо-веселые взгляды.
После изъявления восхищения незнакомец перешел к средствам более радикальным. Начал присылать билет на вечернее представление оперного театра. Это граничило с неприличием, и барышни каждая для себя решали, принять ли приглашение. Около половины не рискнули. Другая половина по очереди перебывала на «Щелкунчике», «Евгении Онегине» и «Кармен». Впечатлениями после этого они друг с другом не делились. Ходили задумчивые и отделывались от вопросов загадочным выражением лица, которое можно было перевести как «Вам и не снилось». Те, кто побывал в театре раньше, смутно подозревали — но молчали. Ведь могло оказаться, что кому-то и в самом деле повезло больше, чем им. Ларчик открывался просто — ни одной из них не посчастливилось узреть таинственного незнакомца. Соседние места в партере занимались людьми, явно не имеющими отношения ни к цветам, ни к запискам.
На Стаси, которая опять-таки не получила приглашения, начали поглядывать теперь уже с откровенным интересом. Появились недвусмысленные догадки. Весь курс был скандализован и горел желанием докопаться до сути дела. Директорская дочь начала избегать общения с подругами. Стала лихорадочно румяной, а глаза горели плохо скрываемым гневом.
Тем временем настойчивый аноним открыл новую серию посланий. На этот раз пылкие признания в неравнодушном отношении. Барышни, не выдержав, в один голос обратились к Стаси с требованием разъяснить, кому она так насолила, что вот уже четвертый месяц ей мстят с изощренностью, достойной Нерона и Чезаре Борджиа. Что она им ответила, о том история умалчивает. А через неделю на лекции по конспирологии мадемуазель Мирская задала вопрос по теории заговора:
— Господин Мурманцев, скажите, могут ли определенные события имитировать заговор или интерпретироваться как заговор против кого-то с целью внедрения в общество некоего мнения относительно объекта этого заговора?
— Безусловно. Пример — убийство Распутина. Точнее, некоторые его поздние извращенные интерпретации как заговора английской разведки против русского престола и «спасителя» отечества Распутина.
— А может ли сам объект заговора быть тем, в кого внедряется это мнение?
— В истории встречалось и такое.
— Но тогда это мнение должно быть как-то обозначено, вербализовано или определено иным способом?
— Несомненно.
— Благодарю вас. Это все, что я хотела узнать.
Остальные девицы ничего не поняли, но Мурманцев мог поклясться, что мадемуазель Мирской известно все и она требовала у него ответа на совсем другой вопрос. Однако выводов не сделал. За что и поплатился позором.
Еще через неделю он стал замечать отчужденное отношение коллег, хмуро-косые взгляды профессуры, перешептывания за спиной и презрительное недоумение в глазах курсантов. Ломать голову пришлось недолго. На одной из лекций его спросили прямо:
— Господин Мурманцев, вы не считаете для себя делом чести немедленно уйти из Академии? Ваше решение — оскорбление для всех нас.
