Грэм Мастертон - Жертвоприношение
Лиз рассказала мне, что родилась в Бургесс-Хилле, маленьком, несимпатичном городишке в Западном Суссексе. Ее отец управлял строительной компанией, а у матери была маленькая посудная лавка. Шесть лет назад мать влюбилась в элегантного турагента с маленькими подстриженными усиками, гордостью и отрадой которого был новенький «Форд Гранада». Родители со скандалом развелись. Лиз лишь недавно смирилась с тем, что росла в неполной семье.
– Другие студенты рассказывают о папах, мамах, говорят «моя семья». Мне понадобилось два года, чтобы набраться смелости и сказать, что мои родители в разводе. Это было очень непросто, не могу передать, насколько. Хуже всего была слышать, как они называют друг друга всякими ужасными словами.
– У тебя есть парень? – спросил я.
– Раньше был. Но он был слишком правильный для меня. Его смущало, например, когда я шла по улице, цепляясь за стены или танцуя. В любом случае, я отказалась от секса. Решила быть целомудренной и праведной. Как святая Элизабет.
– Что оттолкнуло тебя от секса?
– Не знаю. Думаю, Роберт. Так звали моего парня. Он всегда превращал секс в какое-то сложное, механистичное занятие, как будто пытался ремонтировать чью-то машину.
Я рассмеялся.
– Наверное, тогда лучше быть целомудренной.
– Ты скучаешь по семье, да? – спросила она.
– И да и нет. Я скучаю по общению. Скучаю по тому, с кем можно поговорить.
– А как насчет авторемонта?
Я поднял свой бокал. Увидел в нем лицо Лиз, преломленное изогнутым стеклом.
– Да, я скучаю по авторемонту.
Ночь была влажной, почти безветренной. Море за деревьями шумело, будто призрачная женщина медленно бродила туда-сюда по полированному мраморному полу в коридоре, волоча за собой подол тафтяного платья. Когда пластинка доиграла, я подошел к окну и услышал крик совы. Я задумался, слышат ли его те семьдесят детей, что лежат на кладбище в известняковых могилах. Вдалеке сверкнула молния. Это была ночь электричества. Ночь высокого напряжения.
– Я пойду спать, если ты не возражаешь, – сказала Лиз.
Я кивнул.
– Конечно, не возражаю. Чувствуй себя как дома. Ложись, когда хочешь, и вставай, когда хочешь. Когда тебе на работу?
– Послезавтра.
Она подошла и положила руку мне на плечо:
– Спасибо, Дэвид. У вас все будет хорошо.
Я поцеловал ее в лоб:
– Я тоже так думаю.
Оставшись один, я сел, допил вино и стал слушать другую сторону пластинки – «Прелюдии» Листа. Но сидеть в одиночестве – это совсем другое дело. Я прошел на кухню, нашел наполовину исписанный блокнот с рекламой семейной мясной лавки Э. Гибсона из Вентнора и начал писать письмо Джени. Рассказал, что у Дэнни все хорошо, у меня тоже и что с нами проведет лето Лиз.
На секунду я задумался, затем вычеркнул фразу про Лиз. Смял письмо и выбросил его в ведерко с углем. Не было смысла преждевременно сжигать мосты. В конце концов, я не знал наверняка, насколько у Джени с Рэймондом все серьезно.
Размечтался, – мысленно сказал себе я.
Я продолжал сидеть на кухне перед пустым блокнотом, когда часы в коридоре пробили полночь. Мне нужно было рано вставать, поэтому я запер везде двери и выключил свет. В гостиной хлопало окно – не сильно, поскольку ветра почти не было, – но довольно громко, с равным интервалом. Я подошел закрыть его и увидел, как на горизонте сверкает молния. В воздухе пахло озоном.
Мне показалось, что сверху раздалось тихое царапанье, словно кто-то когтистый сновал под половицами спальни. Я не хочу произносить имя этой твари, если вы не против.
Я прислушался, но царапание прекратилось. Я закрыл окно. В сад не стал смотреть. Хотя знал, что его там нет – не могло там быть, – я не хотел увидеть на газоне человека в черном цилиндре. Его не существует. Это всего лишь оптическая иллюзия, тень от пролетевшей чайки, подхваченный ветром кусок черной бумаги.
Все же я на ощупь пробрался в коридор, куда бледный свет падал сквозь люк над дверью. Не включая освещение и поскрипывая кроссовками, я прошел в самый дальний конец, где, возле двери в подвал, висела фотография «Фортифут-хаус, 1888 год». Мужчина по-прежнему был там, его размытое лицо смотрело на меня из глубины времен. В тот день, когда был сделан снимок, всего в нескольких милях отсюда, в Осборне, жила королева Виктория, Оскар Уайльд только что издал «Счастливого принца», а в Германии впервые поднялся в воздух первый аэростат на бензиновом двигателе.
У меня мелькнула мысль, что это глупо – проверять, там ли еще мужчина в цилиндре. Но я никак не мог отделаться от ощущения, что ему каким-то образом удалось сбежать с фотографии, и теперь он прячется где-то в Фортифут-хаусе или возле него. В своем черном костюме, бледнолицый, сердитый, двухмерный.
Наконец я отвел взгляд от фотографии, и в тот же миг мне почудилось, что мужчина на снимке слегка шевельнулся. Я снова посмотрел на него. Казалось, он стоял в прежнем положении, выражение его лица не изменилось, но одна его нога отодвинулась чуть дальше от края клумбы с розами.
«Ты выпил слишком много вина», – сказал я себе. Из-за стресса и переживаний я начинаю уже сходить с ума. Невозможно, чтобы столетняя фотография шевелилась или менялась. Невозможно, чтобы молодой мистер Биллингс ходил по коридорам или по саду Фортифут-хауса.
Я стал подниматься по лестнице, бледный свет лился мне в спину. На верхней площадке я задержался возле чердачной двери. Щеколда была на месте, ни шорканья, ни царапанья не слышно. Бурый Джонсон (или как там его называли жители Бончерча) либо отсутствовал, либо спал. Я тихонько постучал в чердачную дверь, просто убедиться, что причин бояться нет.
Кто боится большой бурой крысы?
Я заглянул к Дэнни. Он уже крепко спал. Волосы от жары прядями прилипли ко лбу. Как Луис Макнис[21] описывал спящего сына? Сравнивал его с теплым хлебом. Я поцеловал Дэнни, тот завозился во сне и произнес «мама».
Бедняжка. Твоя мама далеко, с каким-то бородатым типом по имени Рэймонд. И маме ты больше не нужен.
Дверь в комнату Лиз была закрыта. У меня возникло мимолетное желание заглянуть к ней и пожелать спокойной ночи, но я передумал. Она могла неверно меня понять. Я считал ее красивой и сексуальной, мне нравились ее босые ноги и ее запах, но я не хотел отпугнуть ее. Мне нравилась компания, не говоря уже о чили. И меня тревожила мысль, что придется провести лето без нее.
Я разделся, умылся, почистил зубы и, уже совершенно усталый, забрался в постель. И сразу пожалел, что не удосужился как следует расстелить ее. Простынь сбилась в неровные складки, как пляж после отлива. Во всех мыслимых щелях завалялись крошки от тоста. Я попытался найти удобное положение, но спустя какое-то время встал и принялся разравнивать постель.
Я все еще поправлял простыню, когда раздался торопливый стук в дверь:
– Дэвид? Это Лиз.
– Подожди, – сказал я. Я прыгнул в кровать и натянул на себя одеяло, чтобы прикрыть наготу. – Ладно… Можешь войти.
Лиз вошла в комнату и быстро закрыла за собой дверь, как будто опасаясь, что ее кто-то преследует. Волосы у нее были все так же подвязаны красным шелковым платком, но кроме платка на ней была лишь короткая белая футболка и крошечные кружевные трусики. Она села на край кровати, но в ее лице читалась скорее тревога, чем сладострастие.
– На чердаке что-то бегает. Я слышала. Должно быть, та крыса.
– Сегодня я ничего не слышал, – соврал я.
– Я уверена, что это крыса, – настойчиво повторила Лиз. – Она носится из одного конца чердака в другой, прямо над моей спальней.
– Сегодня я ничего не смогу с этим сделать. Парень из «Рентокил» приедет только завтра.
– Ладно, – сказала она. – Извини, что побеспокоила тебя. Просто я терпеть не могу крыс. У меня от них мурашки.
– У меня тоже. Скажи мне, если услышишь снова. Может, я поднимусь наверх и двину ее кочергой.
Даже не надейся, – сказал я себе. – Особенно после утреннего фиаско. Мне кажется, чем дальше я буду держаться от Бурого Джонсона, тем лучше для меня.
Лиз задержалась возле приоткрытой двери. Затем сказала:
– Послушай… Знаю, что это похоже на флирт, но я действительно очень боюсь крыс. Можно сегодня я посплю здесь, с тобой? Я могу положить между нами подушку.
– Да, конечно.
Я был вовсе не против. Если честно, мне даже очень понравилась эта идея. Я уже несколько месяцев не ложился в постель с девушкой. И скучал не столько по «авторемонту», сколько по общению. На удивление быстро надоедает смеяться в одиночку, читать в одиночку, слушать музыку в одиночку, есть в одиночку. Но хуже всего – спать в одиночку. Это все равно что лежать в гробу, ухмыляться в темноте, поигрывая своим членом, и ждать пришествия Бога.
– Хорошо, – сказал я. – Раз она так тебя пугает.
– Обещаю, что рано утром я уйду, еще до того как проснется Дэнни.
