Дэниел Истерман - Ночь Седьмой тьмы
– Согласитесь, это было немалое достижение – перевезти его на такое расстояние в целости и сохранности. – Он уронил безжизненную прядь и взмахом руки указал на каждую стену по очереди. – Все это было разобрано, упаковано и переправлено сюда в течение всего нескольких дней. Затем вновь собрано в его собственном потайном кабинете, словно тот все эти годы ждал его возвращения.
– Зачем меня привезли сюда? – спросил Рубен. – Вы получили, что хотели. Я вам больше не нужен.
Смит улыбнулся:
– Пожалуйста, садитесь, лейтенант. Мы теперь можем считаться старыми знакомыми и вполне обойдемся без ненужных церемоний.
Лубер взял Рубена за локоть и подвел его к стулу. Смит взял второй стул и сел напротив него. Беллегард и Лубер стояли на некотором расстоянии, внимательно наблюдая за ними.
Смит опустил руку и поднял к себе на колени большой кожаный дипломат. Он вынул из него два больших желтых конверта. Откинувшись на спинку кресла, он снова улыбнулся. Это была не теплая улыбка, скорее оскал хищника, готовящегося растерзать самую значительную жертву в своей жизни.
– Вы, как я понимаю, любите фотографии, – сказал он. – Искусство наблюдения и искажения. Или, возможно, такова природа любого искусства. И науки тоже, если уж быть до конца честными. Но фотография имеет особое свойство. Она позволяет нам запечатлеть мгновение навсегда. Лицо, место. Как насекомое в янтаре. Картина изображает множество мгновений, но поистине мгновенна только фотография. Эта улыбка, этот нахмуренный лоб, этот неблагоразумный взгляд, это признание в любви или в ненависти.
Смит поколебался, потом вытащил из одного конверта толстую пачку фотографий.
– Фотографии имеют что-то родственное со смертью, – продолжал он. – Когда мы умираем, мы продолжаем жить в них, улыбаясь, хмурясь, печально глядя на фотографа, которого мы любим или ненавидим, на наше собственное отражение в безучастных линзах объектива.
Он поднял одну фотографию в руке, достаточно близко, чтобы Рубен мог ее видеть, фотографию Салли Пил. Затем, не произнеся ни слова, он уронил ее на пол. Поднял другую фотографию. На ней тоже была Салли, но не такая, какой Рубен ее помнил: изрешеченная пулями, забрызганная кровью, с выражением удивления на неподвижном лице. Потом крупный план. Смит по-прежнему молчал.
Рубен смотрел, как он одну за другой берет фотографии из пачки, сначала живых, потом мертвых: Сазерленд Крессуэлл, его жена и дети, Эмерик Йенсен, Хастингс Донован и его дети, все, кто присутствовал на встрече в Вашингтоне. Смит называл Рубену имена тех, кто был ему незнаком. Потом еще одна серия фотографий.
Улыбающийся Дэнни, Дэнни на столе в морге; отец Рубена на старой фотографии, молодой, только что приехавший в Америку, отец Рубена неузнаваемый, залитый кровью; мать Рубена живая, мать Рубена мертвая; Рик Хаммел в профессорской мантии, Рик Хаммел там, где Рубен впервые увидел его – только что обнаруженная жертва нового преступления; Свен Линдстрем в ярком солнечном свете, Свен Линдстрем под водой, такой, каким Рубен видел его в последний раз; и, напоследок, Девора на их свадьбе, а следом за ней фотография ее могилы.
Смит ронял каждую очередную фотографию на пол – кладбище жесткой, глянцевой бумаги. Рубен вспомнил расчлененные фотографии, которые он нашел в своей квартире, те, которые Анжелина разорвала и изрезала на кусочки, – его собственная галерея живых и мертвых.
– Я надеюсь, вы смотрите внимательно, лейтенант, – прошептал Смит. – Это не урок по искусству фотографии. Я хочу, чтобы вы запомнили все эти лица.
Он собрал фотографии вместе, выровнял их края и опять убрал в конверт. Потом помолчал и улыбнулся. Из второго конверта он извлек единственную фотографию и положил ее Рубену на колено.
Давита сидела на стуле, глядя в объектив красными глазами. Рядом с ней сидел Смит, без всякого выражения на лице. Рубен подался вперед, чтобы броситься на него, но Лубер никуда не делся – ствол его револьвера больно уперся в его шею.
– Не волнуйтесь, – произнес Смит. – Она в полной безопасности. Никто не сделал ей ничего плохого. Никто не причинит ей никакого вреда. При том условии, конечно, что вы сделаете правильный выбор. В противном же случае... – Он достал еще одну фотографию из второго конверта. Рубен поначалу не мог разобрать, что на ней изображено. Потом он понял, и кровь застыла у него в жилах. Совершенно черный квадрат, его непроницаемую черноту нарушал только рисунок из белых точек, девятнадцати белых точек, расположенных концентрическими кругами, как созвездие крошечных звезд. Долгое время Рубен сидел, впившись неподвижным взглядом в черноту на фотографии. Он знал, что колодец подготовлен не для него, а для Давиты.
– Почему? – спросил он. – Почему я? Почему Давита?
Смит пожал плечами:
– А почему нет? Жизнь не балует нас объяснениями. Для меня достаточно того, что вы здесь и я могу вас использовать. Если вы мне поможете, ваша дочь проведет остаток своей жизни, наслаждаясь солнышком. Это целиком зависит от вас.
– Что вы хотите, чтобы я сделал? – спросил Рубен. Его голос ничего не выражал, ни даже ненависти, ни даже отвращения. Ничего.
– Я хочу, чтобы вы убили одного человека, – ответил Смит.
Рубен перестал дышать. Он почувствовал дикую боль в голове и подступающую к горлу тошноту.
– Кого? – спросил он. – Кого я должен убить?
– Президента, – ответил Форбс. – Президента Гаити.
* * *Она сидит в столбе солнечного света. Он падает по косой через тонированное стекло высокого окна, он теплый и дрожащий, живой от плавающих в нем пылинок, и он безукоризненно лежит на ее коже, как ванильное мороженое.
Много-много лет назад ее отец постоянно покупал ей мороженое. Максу было семнадцать, когда он застал их: Анжелина ела мороженое, дрожа, с полузакрытыми глазами и выражением отчаяния на лице, рука ее отца до половины спряталась под ее мягкой желтой юбкой.
За отцом пришли на следующий день, люди в военной форме, люди, вооруженные револьверами, с глазами, тяжелыми как свинец. Она знала, что это Макс навел их, и думала, что он рассказал им про это, про то, что ее отец делал с ней, и что отца забрали именно по этой причине. Но позже, много позже, она узнала правду. Правду о том, что он им действительно рассказал. И почему. Только после того как Рик открыл ей глаза, она поняла, каким образом Макс построил свою собственную карьеру на этом простом предательстве своего отца. Из гнева. И возмущения. И злобы. И жадности. И ревности.
Солнечный свет был настоящим. Косым, тонированным и очень реальным. Макс послал ее в свой дом высоко в горах Кенскоффа. Она ждала его возвращения. Ей было страшно.
