Николай Берг - Ночная смена. Остров живых
— Продолжим? — осведомляется Бурш.
— Ну, так ведь я все уже изложил вроде.
— Это да. Но еще с горем бороться помогает интенсивная трудовая деятельность. Так чтобы думать приходилось о другом. Знакомо?
— Ну знаете, мне пока вот так терять близких не доводилось… Так, теоретически — да, сам советовал — признаюсь я.
— Тогда приводите себя в порядок, умойтесь, побрейтесь — и через двадцать минут прибудет очередная партия проверенных с Завода. Дополнительные руки нам очень пригодятся. Кофе, надо полагать, пить не будете?
— К черту кофе! Погодите, мне ж переодеться не во что…
— Это решаемо. Главное, что оружие есть. Это уже полдела. Сейчас что-нибудь добудем.
Через двадцать минут я и впрямь уже вполне прилично выгляжу и вместе с Буршем стою у больнички, ждем транспорт с больными и ранеными. Неожиданно вылезает солнце — рахитичное такое, питерское, но даже и греет. Тут же начинает капать с крыши.
— Не хотите завести себе щенка? — неожиданно спрашивает щурящийся от солнца Бурш.
— Нет, не думал как-то. А зачем? — растерянно отвечаю я.
— По нынешним временам полезно — никто не подберется незаметно. У меня как раз есть возможность вам подарок такой сделать. Немецкая овчарка ощенилась, детеныши замечательные. Заодно помогли бы мне общество организовать, а то у нас публика трудно организуется, это на западе они привыкли чуть что тут же создавать клубы-комитеты, у нас народ сырой в этом плане. Не слепляется.
— Погодите, а что за общество?
— Кинологическое разумеется. Для обучения и дрессуры тягловых собак. Ездовых.
Я определенно теряюсь. Недоуменно смотрю на коллегу — нет, точно не шутит.
— Извините, не понимаю. Это ж на Крайнем севере только. Джек Лондон, Аляска…
— Ничего подобного. В Европе до Первой Мировой войны собаки вполне во многих местах лошадей замещали, особенно там, где лавочка маленькая и лошадь держать накладно, а товар надо разводить ежедневно. Мясники, молочники, зеленщики. Возили тележки — тот же ротвейлер — это тягловый пес. Для того и вывели. Пес мясника…Кроме прочего — мясник, бухая с выручки, вешал кошелек на шею псу — и тот естессно подпускал к кошельку только хозяина. Опять же выгода.
— Вы что, серьезно?
— Абсолютно. Да кстати во время 2 мировой — точно так же пользовали. И связные собаки и ездовые — что мы, что немцы. Скажете, не видели санитарных собак? С волокушами и тележками?
— Видел, но как-то не заострил внимание. А ведь действительно! Точно — были. Некоторые вообще ухитрялись сами работать — раненых отыскивали, ждали пока заберется в волокушу и тащили к месту сбора. Прямо сенбернары. Те тоже ведь предупреждали о лавинах и потом отлично искали пострадавших.
— Вот я о том же. Так что подумайте. Немцы — настоящие собаки, не пожалеете. Дрессировать, конечно, придется, зато потом не нарадуетесь. С дрессировкой помогу.
— А без дрессировки — никак?
— Никак — твердо говорит Бурш. Думает минутку и продолжает: "Собака хороший зверь. Но все же — зверь. Это надо учитывать. Человека же тоже надо дрессировать — и то не факт, что после этого он человеком станет, а не продолжит быть хищной обезьяной".
Не успеваю ему ответить, как прибывает обещанный транспорт с ранеными и больными. Лежачих к счастью ни одного, все худо — бедно, но ковыляют самостоятельно.
Первый же раненый хорошо знаком — это толстяк-повар, так удививший меня рассуждениями об Англии в самый гнусный момент первой ночи после взятия Завода. У него наспех замотаны кисти рук, куртка накинута на плечи.
Ошпарился, оказывается, супом. Замечательно, что супы на Заводе постные. Значит ожог кипятком, без жира, а это гораздо лучше и в лечении и в прогнозе.
Эх, порадовался бы Николаич, хотел ведь чтоб толстяка сюда перетянули, виды какие-то имел. Поди — ка узнай, что за комбинацию задумывал. Эх…
Не успеваю перемолвиться с толстяком парой слов, как мое внимание отвлекает сценка рядом — проходящая мимо нас молодая мамаша тянет за руку симпатичного дитенка лет трех. Дитенок чем-то заинтересовавшись таращится на нас, начинает задерживаться, мама дергает его резко за ручку, детеныш пускается в рев, мамаша волочет его дальше, ругая на все корки, как у нас принято — и дураком и недотепой и всяко разно — мамашки обычно не стесняются.
Я срываюсь. Не, обычно-то я смирный, но тут что-то все вместе накатило и я напускаюсь на мамашку едва ли не гуще, чем она на своего детеныша. Успеваю проинформировать ее, что она дура еловая и таким рывком вполне выдерет у дитенка руку из плечевого сустава, что бывает очень часто, что дитенка ругать нельзя и так далее…
Лаемся минуты две, потом безобразную сцену пресекает Бурш, вмешиваясь с грацией бронетранспортера и разводя враждующие стороны. Мамаша утаскивает ревущего вовсю дитенка, обещая мне всякие кары — и обязательно пожаловаться на меня всем подряд и моему начальству особенно…
От этого я как-то сдуваюсь. Лежит мое начальство на каталке…
Бурш вздыхает, выдает совсем неожиданное:
— Святого пастыря, сущностями безмысленными бурчаща, смело сливной трубе уподоблю. Идемте лучше работать.
Работы оказывается не так, чтоб много. Кисти толстый повар и впрямо нехило ошпарил, пришлось повозиться. Теперь мы сидим втроем в комнатушке, которую Бурш приспособил для своих изуверских иголочнотерапевтических упражнений. Спит он тоже тут. Ну, неплохо вообще-то устроился, и до работы совсем близко и безопасно сравнительно — да и отдельная комната, как ни крути. Даже и уютно, насколько может быть уютно в жилом кабинете.
— И что вы так завелись? — укоризненно спрашивает Бурш, разворачивая продолговатый сверток из подарочной бумаги.
Черт его знает, чего… Словно раньше такого не видел.
— Ну, я не знаю. Очень уж не хотелось еще и вывих плеча дитенку вправлять, часто такое бывает — а тут как раз возраст подходящий. Ну и чего она его так ругает, дура, ей же потом бумерангом. Нельзя так детей ругать.
— Вы не меньше ее старались. Женщин вроде тоже ругать не с руки — улыбается повар.
— Ну, я вообще-то читал, что у детей очень сильно срабатывает психосоматическое при такой ругани. Американцы до войны вон поставили такой инцидент — половину сиротского дома заиками сделали только тем, что каждый день им говорили — они дураки и заики.
— Да? Было такое? — рассеянно спрашивает Бурш, доставая из свертка бутылку коньяка и скручивая пробку.
— Эксперимент с участием 22 детей в 1939 году поставил профессор Уэнделл Джонсон из университета Айовы и его аспирантка Мэри Тюдор. Детей поделили на контрольную и экспериментальную группы. Контрольной группе говорили только похвалы, особенно радовались тому, как дети чисто и правильно говорят. Экспериментальную группу наоборот постоянно попрекали мельчайшими ошибками, и все время называли заиками. В результате у детей, которые никогда не испытывали проблем с речью, но на беду оказались в экспериментальной группе, развились все симптомы заикания, которые сохранялись и дальше, у многих на всю жизнь. Нечто подобное позже проводили немцы в концлагерях, с такими же результатами. Вы этот эксперимент имели в виду?
