Энн Райс - Слуга праха
Я перечислил всех, включая Еноха, вавилонского прорицателя времен моей юности, имя которого было им неизвестно.
«В Вавилоне? — поразились они. — Расскажи о нем».
«У меня нет времени на воспоминания, — отрезал я. — Необходимо остановить Грегори, помешать ему расправиться с Натаном. Я уверен, он убил Эстер, потому что она узнала о Натане и встретилась с ним. Кроме того, меня настораживают и другие вещи».
Тогда они стали проверять мое знание Талмуда и спросили, что такое мицва. Я ответил, что в Торе упоминается шестьсот тринадцать мицв — повелений, предписывающих, как себя вести, что говорить и как совершать добрые поступки.
Вопросы сыпались на меня как из рога изобилия: о ритуалах и обрядах, о необходимости соблюдать чистоту и разного рода запретах, о ребе-еретиках и каббале. Я отвечал без запинки, то и дело переходя на арамейский и снова возвращаясь к идишу. Потом я процитировал по-гречески несколько мест из Септуагинты.[44]
Я обращался то к вавилонскому, то к древнейшему иерусалимскому Талмуду, рассказал все, что знаю о священных числах. Вопросы становились все более частными. Казалось, каждый старейшина старался перещеголять остальных в сложности.
Я начинал терять терпение.
«Неужели вы не понимаете, — наконец возмутился я, — что пока вы экзаменуете меня, словно в ешиве, Натан остается в опасности? Во имя Господа помогите мне спасти его!»
«Натан уехал, — ответили они. — Он далеко отсюда, там, где Грегори не сможет до него добраться. Он в безопасности. В городе Господа нашего».
«Почему вы уверены, что он в безопасности?» — усомнился я.
«На следующий день после смерти Эстер Натан покинул Нью-Йорк и отправился в Израиль, — сказал ребе. — Грегори не найдет его там. Грегори никогда не сумеет его выследить».
«На следующий день? — переспросил я. — Значит, за день до того, как ты увидел меня?»
«Да. Но если ты не злой дух, вселившийся в человека, то кто ты?»
«Не знаю, — ответил я. — Я хочу стать ангелом, но только Господь Бог решит, угоден ли я Его воле. А почему Натан уехал в Израиль?»
Старейшины смущенно переглянулись и посмотрели на ребе. Старик сказал, что и сам точно не знает, почему Натан именно в тот день решил отправиться в путешествие, но полагает, что причиной послужила смерть Эстер, поскольку Натан сильно горевал по девочке. Натан спешил уехать и говорил о необходимости сделать порученную работу и о том, что в Израиле он справится с ней быстрее. Его работа заключалась в переписывании Торы, и он обещал привезти несколько копий. В общем, ничего особенного, обычные дела.
«Вы можете с ним связаться?» — спросил я.
«А почему мы должны сообщать тебе подробности? — резко отозвался ребе. — Тебе достаточно знать, что он недосягаем для Грегори».
«Я не уверен, — возразил я. — А теперь я хочу воспользоваться тем, что все вы здесь, и задать вопрос. Скажите, вызывал ли кто-нибудь из вас Служителя праха? Быть может, Натан?»
Все старейшины покачали головами и снова посмотрели на ребе.
«Натан никогда не совершил бы столь нечестивый поступок», — сказал он.
«Разве я нечестив? — Я воздел руки и обратился к ребе: — Подойди. Я жду тебя. Попробуй изгнать меня. Попробуй сделать это во имя Господа нашего Саваофа. Из любви к Натану, Эстер и Рашели Белкин я буду изо всех сил сопротивляться тебе, ибо хочу предотвратить зло. Я не отступлю. Ну давай же, попробуй! Произнеси свои бессмысленные каббалистические заклинания».
Старейшины принялись перешептываться и что-то бормотать под нос. Разгневанный ребе, и правда решивший изгнать меня, начал громко декламировать подходящие к случаю заклинания. К нему присоединились остальные. Но я лишь молча смотрел на них и, подавив злость и обиду, не чувствовал ничего, кроме всепоглощающей любви: и к ним, и к моему давнему повелителю Самуилу. Я вспоминал, как когда-то ненавидел его за то, что было лишь проявлением человечности. Я даже не мог сообразить, за что именно. Я вспоминал Вавилон и предсказателя Еноха. Но всякий раз, когда в душе поднималась волна горечи и ненависти, я гнал их прочь и старался думать только о любви: и мирской, и священной. О любви к добру…
Мне по-прежнему не удавалось четко воскресить в памяти образ Зурвана — воспоминания о нем ограничивались только чувствами. Но я с удовольствием повторял его завет, пусть даже своими словами: «Цель жизни — в любви и обретении знаний о загадках мироздания. Путь к Богу лежит через добро».
Старейшины продолжали изгонять меня, а я стоял с закрытыми глазами и старался отыскать в памяти нужные слова, чтобы заставить их успокоиться и подчинить своей воле мир вокруг, как подчинял частички, составлявшие мое тело.
И вдруг передо мной появилась комната. Тогда я не понял, но теперь знаю, что это была мастерская в доме моего отца. Комната показалась мне очень знакомой, и я начал декламировать слова, совсем как в далекой юности, под звуки арфы.
Раскачиваясь в такт, я громко и четко произносил на древнем языке каждое слово:
«Возлюблю Тебя, Господи, крепость моя!
Господь — твердыня моя и прибежище мое, Избавитель мой, Бог мой, — скала моя; на Него я уповаю; щит мой, рог спасения моего и убежище мое.
Призову достопоклоняемого Господа и от врагов моих спасусь.
Объяли меня муки смертные, и потоки беззакония устрашили меня; цепи ада облегли меня, и сети смерти опутали меня.
В тесноте моей я призвал Господа и к Богу моему воззвал. И Он услышал от чертога Своего голос мой, и вопль мой дошел до слуха Его…»[45]
В комнате воцарилась тишина. Старейшины смотрели на меня удивленно, но без страха. Даже ребе смирился, ненависть покинула его.
«Я прощаю тех, кто превратил меня в демона, — заговорил я по-арамейски. — Всех, кем бы они ни были и какую бы цель ни преследовали. Эстер и Рашель даровали мне умение любить, и я иду к вам с любовью, дабы любить Натана и возлюбить Господа. Аминь».
В глазах старика промелькнуло не то сомнение, не то подозрение, но не в отношении меня. Он скользнул взглядом по стоявшему на столе телефону, потом посмотрел на меня.
«Но разве может демон сделаться ангелом?» — недоуменно спросил самый древний из старейшин.
Ребе не ответил.
Неожиданно он придвинул к себе телефон и стал набирать номер. Ряд цифр был таким длинным, что я не смог его запомнить. Наконец ребе заговорил на идише.
Он спросил, на месте ли Натан и хорошо ли добрался. Он не сомневается, что ему непременно сообщили бы, если бы Натан не приехал, но он хочет лично поговорить с внуком.
Вдруг ребе побледнел, лицо его сделалось растерянным. Все, кто был в кабинете, застыли в напряженном молчании и не сводили глаз со старика, словно стараясь прочитать его мысли.
