Джон Харвуд - Сеанс
В следующее воскресенье, вечером, в восемь часов я сидела рядом с маменькой у мисс Карвер, в комнате для сеансов, исподтишка изучая лица других сидевших вокруг стола. Перед этим я пыталась убедить маменьку, что необходимо держать все в секрете, чтобы никак не задеть чувства миссис Визи, но совсем не была уверена, что она меня поняла, и теперь я смотрела, как последних участников сеанса проводят на их места за столом, с чувством человека, добавляющего еще один — явно лишний — этаж к карточному домику.
Мисс Карвер привязали к стулу, как в прошлый раз. Мисс Лестер задернула драпри и пригласила нас спеть гимн «Веди, Добрый Свет…» и, когда огни были потушены, я почувствовала, как дрожит в моей руке рука моей матери. Мы успели почти до конца допеть гимн «Господь мой пастырь…», когда слабое свечение в углу комнаты возвестило о появлении Арабеллы. Пение замерло; я услышала поскрипывание стульев, участившееся дыхание; однако на этот раз сияние оставалось бесформенным, плавающим в пустоте, как блуждающий огонек. Через несколько секунд оно стало удаляться от меня, следуя, как мне подумалось, окружности стола, но в той кромешной тьме я не смогла бы узнать, даже если бы стены комнаты вокруг нас вдруг растворились.
Потом откуда-то над моей головой запел голос — тоненьким высоким речитативом, выпевая звуки на мотив гимна «Все светло и прекрасно…». Я рассказала мисс Лестер о том, как пела Элма, но меня все равно затрясло, и я почувствовала, как конвульсивно дернулась в моей руке ладонь маменьки.
— Элма? — воскликнула она.
Пение смолкло, и к нам сверху поплыл аромат фиалковой воды: этими духами моя мать не душилась со дня смерти Элмы. Слабое пятнышко света зашевелилось, стало ярче и, казалось, начало раскрываться, словно цветок, в сияющий образ Арабеллы, лицо которой смотрело на нас через стол; только на этот раз она держала что-то на руках, словно убаюкивая. Сопровождаемая потрясенным шепотом, она заскользила по комнате, пока наконец не остановилась прямо за нашими спинами.
— Элма пришла с Небес, чтобы утешить свою маменьку, — прозвучал женский голос из тьмы над нашими головами. — Но она может побыть совсем недолго.
Аромат фиалковой воды стал сильнее. Маменька уже отпустила мою руку и, хотя я могла смутно видеть лишь ее очертания, повернулась на стуле и протянула руки к маленькому мерцающему свертку, который чуть шевельнулся, когда моя мать приняла его на руки: это была вовсе не кукла, а реальное дитя в светящихся пеленах. — Элма! — пробормотала она. — Наконец-то! Наконец.
В темноте рядом с нами кто-то плакал. Слезы навернулись и мне на глаза, и мне пришлось подавить порыв тут же шепотом поблагодарить мисс Карвер, склонившуюся так низко к нам, что я чувствовала жар ее тела. Так продолжалось, возможно, около двадцати секунд, когда мисс Карвер снова протянула руки, и маменька, к моему удивлению, отдала ей ребенка, лишь глубоко вздохнув при этом. Ее вздох эхом повторили сидевшие вокруг стола, а светящаяся фигура повернулась, заскользила назад и исчезла во тьме.
Моя мать то улыбалась, то лила слезы, когда кэб, грохоча по булыжнику, вез нас домой, и благодарила меня снова и снова.
— Наконец-то, — повторяла она, — наконец-то я могу обрести покой.
Я помню, как обняла Летти, когда она отворила нам дверь; помню еще, что задумывалась над тем, как же мне уговорить маменьку, чтобы она ничего не рассказывала нашим сотоварищам по сеансам на Лэмбз-Кондуит-стрит, и стоит ли мне даже пытаться это делать: может быть, после такого нужда в наших сеансах вообще отпадет. Я попробовала уговорить маменьку выпить бокал вина за ужином, но она отказалась.
— Милая Констанс, я совершенно счастлива и совсем не хочу есть. Я пойду, лягу спать и увижу во сне Элму. — С этими словами она поцеловала меня и пошла наверх, а я отправилась вниз на кухню, поужинать с Летти и миссис Гривз и рассказать им — столько, сколько осмелюсь, — из того, чему стала свидетелем; а потом — к себе в комнату, где заснула более глубоким и спокойным сном, чем спала долгое время до этого, и проснулась, когда косые лучи осеннего солнца заглянули в мое окно.
Маменька не вышла к завтраку, но это было в порядке вещей; Летти обычно относила поднос с завтраком наверх в десять часов и легонько стучала в дверь, а потом оставляла поднос, чтобы моя мать забрала его, когда ей будет удобно; так что я почувствовала какое-то беспокойство, только когда часы пробили одиннадцать раз. В конце концов мы решили взломать дверь кочергой и обнаружили маменьку в постели, уютно укрытую одеялом, с прижатой к груди крестильной рубашечкой Элмы и со слабой улыбкой на губах. На ночном столике рядом с ней стоял пустой флакон из-под лауданума и лежала записка: «Прости меня: я не могла больше ждать».
К счастью, дни, которые за этим последовали, я помню очень смутно. Я могу скорее вообразить, чем припомнить, как чувство ледяного мрака заполнило меня всю, словно безутешное горе маменьки снизошло теперь на меня; еще помню абсолютную убежденность, что я никогда больше не буду ни есть, ни спать, а только лежать на кровати у себя в комнате и с сухими глазами вглядываться во тьму, думая о том, что же со мной станет и посадят ли меня в тюрьму, если я явлюсь в полицию и сообщу о том, что совершила. Однако я ничего не сказала о сеансах ни доктору Уорбёртону, ни моему отцу, когда он явился в состоянии предельного раздражения (это было исключительно нечутко со стороны твоей матери, почти прямо заявил он, — отравиться, как раз когда он предполагал начать работу над вторым томом), и объявил, что отказывается от аренды дома.
Мы сидели, как это обычно бывало во время наших редких бесед, за завтраком в столовой; он, казалось, и не заметил, что я ничего не ем.
— Это огромное неудобство, — сказал он, — но я полагаю, тебе придется жить с нами в Кембридже. Моя сестра найдет тебе работу у себя в доме, а в остальном ты должна будешь вести себя тихо и не вызывать больших пертурбаций.
— А что будет с Летти и миссис Гривз?
— Им, разумеется, придется подыскивать себе новое место.
— Но, папенька…
— Будь любезна меня не прерывать. Они получат обычную месячную плату взамен своевременного предупреждения об увольнении, что я считаю более чем щедрым, а ты можешь дать им рекомендации, если сочтешь нужным. А теперь у меня масса дел, которые следует сделать, благодаря твоей матери — то есть из-за этого неприятного события… Нет, ни слова более, прошу тебя. Я вернусь поздно.
К моему великому удивлению, Летти и миссис Гривз приняли эту новость вполне философски. «С нами все будет в порядке, милая моя, — сказала миссис Гривз, — я знаю, ты дашь нам хорошие рекомендации; а вот тебе в Кембридже жизни просто не будет».
