Стивен Кинг - Кошачье кладбище
Но обо всем этом вряд ли стоит рассказывать пятилетней дочери, впервые задумавшейся о смерти.
— Ведь нашему Черу только три года, тебе пять. Ты кончишь школу, поступишь в колледж, а он еще будет с нами. Видишь, как долго.
— И совсем не долго. — Голос у Элли дрогнул. — Ни капельки не долго.
Луис наконец оторвался от работы — хватит притворяться! — и поманил дочку. Та подошла, села к нему на колени. До чего ж она красива, особенно сейчас, когда горюет. Какая у нее смуглая кожа. Тони Бентон, врач-коллега из Чикаго, прозвал ее индейской принцессой.
— Будь моя воля, малышка, я бы Черу лет сто отпустил. Но я жизнью не распоряжаюсь.
— А кто распоряжается? — тут же спросила она и с открытой издевкой сама же ответила: — Наверное, Бог.
Потешно у нее это получилось, но Луис не засмеялся, разговор зашел о серьезном.
— Бог или Высший Разум, судить не берусь. Просто каждому отмерено время. А какое — знать не дано.
— Не хочу, чтобы Чер на этом кладбище лежал! — со слезами в голосе воскликнула Элли. — Не хочу, чтобы Чер умирал! Это мой кот, а не Бога! Пусть Бог заведет себе кота и командует. Пусть что хочет, то и делает с ним и с другими старыми кошками. А Чер — мой! Мой!
На кухне послышались шаги, в кабинет заглянула встревоженная Рейчел. Элли плакала, уткнувшись в отцовскую грудь. Ей воочию представился ужас смерти, ее безобразный лик. Раз горю не помочь делами, можно хоть залить слезами.
— Элли, ну, успокойся. — Луис принялся укачивать дочку. — Ведь Чер жив, с нами, вон он, сидит.
— А вдруг умрет? — всхлипнула она. — А вдруг?
Луис все качал и качал девочку, гадая, о чем она плачет: о неотвратимости смерти, о том, что перед ней бессильны даже детские слезы, или о ее непредсказуемости. А может, у Элли, как у всякого человека, проснулась чудесная и страшная способность преобразовывать символы в умозаключения, когда прекрасные, когда высоко-благородные, а когда и беспросветно-ужасающие. Ведь если все звери умирают и их хоронят, значит, и Чер умрет.
ВДРУГ?
И его похоронят; а раз такое может случиться с котом, значит — и с папой, и с мамой, и малышом-братишкой. Самой Элли смерть виделась довольно смутно, а вот Кошачье кладбище — отчетливо. И безыскусные «памятники» можно потрогать, это уже не придумка, а действительность.
Конечно, можно и сейчас солгать ребенку, ведь солгал же он, говоря о кошачьих летах. Но ложь запоминается. И потом неизбежно всплывет, например, в характеристиках, которые дети по заведенному обычаю составляют на своих родителей. Так, его собственная мать однажды солгала ему, причем вполне безобидно: сказала, что женщины находят детишек в росистой траве поутру. И тем не менее Луис так и не простил ни матери (за то, что солгала), ни себе (за то, что поверил).
— Родная моя, так устроена жизнь.
— Плохо устроена! — воскликнула Элли. — Очень плохо!
Ну что ей ответить?!
Она снова заплакала. Но не беда. Слезы скоро уймутся, и это будет первым шагом к признанию истины, окончательному и бесповоротному.
Обнимая дочку, он слушал колокола, зовущие верующих на воскресную службу. Звон летит над полями все дальше и дальше. Элли притихла. И Луис не сразу сообразил, что вслед за своим котом уснула и хозяйка.
Он отнес дочь в спальню, уложил в кровать, вернулся вниз, заглянул на кухню. Рейчел замешивала тесто для пирога. Рассказал об утренних горестях дочки. Что это на нее нашло вдруг?
— Да, на нее не похоже. — Рейчел, управившись с тестом, отставила миску в сторону. — Но она, по-моему, всю ночь не спала. Возилась, ворочалась. Около трех утра Чер запросился на волю. Он всегда просится, когда Элли беспокойно спит.
— С чего бы ей…
— Сам знаешь, с чего! — рассердилась Рейчел. — Из-за этого чертова кладбища! Как ей не расстроиться! Она вообще кладбищ не видела, и конечно… расстроилась. Вряд ли я объявлю твоему другу Джаду Крандалу благодарность за ту прогулку.
ВОТ СРАЗУ ОНА ЕГО МНЕ В ДРУЗЬЯ ЗАПИСАЛА.
Луиса это и рассмешило и огорчило.
— Ну что ты, Рейчел!
— И я не хочу, чтобы Элли туда ходила!
— Джад ведь сказал, что если держаться тропы, то не опасно.
— Не в тропе дело. Сам прекрасно знаешь! — отрезала жена, схватила посудину с тестом и остервенело снова принялась месить. — Все дело в кладбище. Не место это для прогулок. Мало ли что туда ребятишки ходят за могилами ухаживать… Жуткое место! Там и болезнь любую подцепить можно. А я хочу видеть дочь здоровой!
Луис слушал и ушам своим не верил. Ему всегда казалось (причем небезосновательно), что уважительное отношение к тайному объединяло его с женой, скрепляло их супружество, в то время как то и дело приходили вести о разводах их друзей. А тайное в их жизни, хотя до конца и не осознанное, заключалось вот в чем: оба чуяли, что где-то, у начала начал, нет даже такого понятия, как супружество, союз; каждая душа сама по себе, живет вопреки всем доводам разума. Но это тайна, в нее нельзя проникнуть. И как бы хорошо один супруг ни знал другого, все равно изредка натыкаешься на стену непонимания или падаешь в бездну пустых обид. И уж совсем редко (слава Богу!) встречаешь полную отчужденность — так порой самолет проваливается внезапно в воздушную яму: вдруг замечаешь в близком человеке не свойственные ему до сих пор взгляды или отношения, иной раз такие чудные, что начинаешь беспокоиться за душевное благополучие супруга. И тогда, если дороги семья и покой, напоминаешь себе: сердятся одни лишь дураки, уверенные, что можно познать другого человека.
— Дорогая! О чем ты! Ведь это всего-навсего Кошачье кладбище!
— То-то Элли плакала навзрыд минуту назад. — Рейчел ткнула мешалкой в сторону детской. — Для нее это не просто кладбище! Душа у нее не скоро заживет. Нет уж, больше я ее туда не пущу. И дело не в тропе — она не собьется! — а в самом проклятом месте. Ведь Элли уже думает, что и Чер скоро умрет.
На миг Луису показалось, что он все еще беседует с дочерью: она встала на ходули, надела материно платье, ее лицо — точно резиновую маску — очень умное, с очень характерным выражением угрюмства и затаенной боли.
Нет, нельзя смолчать, нужно как-то объяснить, ведь это важно, нельзя просто учтиво кивнуть, да, мол, это — тайна, это — непознаваемо. Нужно объяснить, потому что жена в упор не видит чего-то важного и большого, наполняющего всю жизнь. Да и можно ли увидеть, когда нарочно зажмуриваешься.
