Самая страшная книга 2016 (сборник) - Гелприн Майк
А потом шум стал белым-белым, и Яна рухнула него.
Была глубокая ночь, когда она очнулась.
Пошевелилась, соображая, как оказалась на полу холодной незнакомой квартиры.
Вспомнила, как бежала по улице, потеряла сознание. В ноздри ударила вонь, запах гнили, испражнений и еще чего-то удушливо-сладкого.
Вслед за запахами пришел страх.
Взгляд заметался по комнате. Бабочкой порхнул к горящей в углу керосиновой лампе. От нее – по стенам, измазанным калом. Отпечатки ладоней на коричневых кляксах. Ящики. Вылизанные консервные банки. Лопата. Метлы. Измочаленный, бурый от запекшейся крови оренбургский платок. Детская курточка. Кости.
Яна вскочила.
Они были всюду на полу, белые кости, обломки костей.
Прикрывая рукавом лицо, Яна отступила к пирамиде из ящиков. Уперлась в нее спиной.
– Здесь кто-нибудь есть?
Кирпичные стены, с которых содрали обои, чтобы полакомиться клеем, исказили голос.
Прямо над собой она услышала утробное, желудочное урчание.
Запрокинула голову к верхушке ящичной горы.
Обнаженный мужчина восседал на ней, сгорбившись. Скелет с распухшим, обросшим черепом. Щеки украшали горизонтальные коричневые мазки, от чего он походил на дикаря. Вышедшего на охоту индейца.
В узловатых пальцах мужчина сжимал сапожное шило.
Воспаленные глаза сверлили перепуганную добычу.
– Дядя Архип? – узнала Яна человека. – Почему вы голый?
Вместо ответа дворник Лядов издал неприличный звук, и кроваво-черный понос потек по ящикам.
Яна медленно, как дрессировщик в клетке с хищником, двинулась по комнате. В пяти метрах от нее темнел дверной проем.
«Спокойно, – говорила она себе, – дядя Архип повредился рассудком, но зла мне он не причинит. Он всего лишь несчастный калека…»
Лядов спрыгнул с ящиков и перегородил выход.
Оскалился.
Зубы у него были удивительно крепкие и крупные, как кости домино. От вида этих зубов у Яны кольнуло в сердце.
– Дядя Архип, прекратите сейчас же, мне страшно!
Он нацелил стальной штырь ей в лицо. Она отшатнулась, всхлипнув. Косточки захрустели под башмаками. Плавно, на четвереньках, безумец шел за ней. Охотник и жертва закружились по комнате.
Дворник забормотал:
– Остался один котелок. Голод растет. Невозможно насытиться. Крысы в кишках. Их надо кормить, или они съедят внутренности.
Штырь описал дугу. Все ближе к девочке.
– Мертвое мясо не насыщает. Крысы просят свежее. Как те малютки. Как ты.
Он сделал выпад. Шило оцарапало рукав пальто. Яна отпрянула, врезалась в груду хлама. Схватила лопату и принялась размахивать ею перед Лядовым. Он погладил впалый живот, словно утешал живущих внутри грызунов: потерпите, через минуту я вас покормлю.
Лопата со свистом рассекала воздух.
– Не подходи!
Он клацнул челюстью и по-звериному прыгнул. Хотел пронырнуть под лопатой, но не успел. Металл вонзился в висок. Ням! Завибрировало в мокрых ладошках Яны древко.
Она с ужасом уставилась на Архипа. Черенок разрубил его череп сбоку до самой глазницы. Что-то густое, но не гречка, струилось из-под черенка. Дворник захрипел, выпустил газы и умер. Труп осел на костяное покрывало.
Еще не до конца осознавая, что произошло, девочка выронила лопату.
В клубящемся тумане покинула комнату. На кухне царил полумрак, и пахло чем-то смутно знакомым. Аромат, проникающий сквозь вонь испражнений, трогал позабытые струнки души.
Яна приблизилась к печке, к чугунному котелку.
«Мне мерещится, – подумала она. – Я свихнулась, как дядя Архип».
Она помассировала веки, ожидая, что содержимое котелка исчезнет или обратится в клей, в дуранду, в картофельные очистки.
Но ничего не изменилось. Чугунный котелок был до середины наполнен бульоном, чей душистый запах разогнал смрад и вернул прошлое во всей яркости красок. У Яны заслезились глаза, она сглотнула слюну. Наваристый бульон – не из копыта, нет. Из сочного мяса, его кусочки плавали на поверхности, и переливались драгоценными камушками кружочки жира, хотя было темно, и скорее Яна додумывала подробности…
Словно в бреду, она опустила руку в котелок, зачерпнула золотистую жидкость. Оправила в рот. Желудок принял подношение с восторгом. Вкус жизни. Сама жизнь.
Она выловила кусок мяса, замерла, катая его языком.
Папа с цветами. Пароход на Неве. Шашлыки. Клецки. Бабушкины блины со сгущенным молоком. Конфеты. Фантики. Киевские каштаны. Победа. Суп харчо. Весна. Зажаренный гусь с яблоками. Яблоки, малина с куста, клубника с грядки, Савва, какао, борщ, боржоми, шашлыки, папа, мирное небо, есть, есть, есть…
Бульон стекал по подбородку.
В ушах звучал нежный, как мясо, голос:
«Ешь… ешь…»
Она так увлеклась, что проглотила собственные волосы. Вытащила их изо рта. Нет, не собственные. На ладони лежал черный промасленный локон.
«Кости в комнате, – подумала она, – крысы просят свежее мясо. Те малютки…»
«Ешь…» – голос в голове стал жестче.
Ешшшь.
Ешшжь…
Ежжжь…
Голос жужжал, как мясные мухи, копошился в сознании девочки липкими лапками, требовал продолжать.
Яна подняла глаза и посмотрела на Африкана.
Он заглядывал в окно снаружи, огромный, как горе, страшный, как голод.
Котелок звякнул об пол, разбрызгивая бульон.
С воплем Яна вылетела из кухни, из квартиры, из подъезда. Она убегала от лица в окне и от чувства сытости. Потом, распластавшись на земле, долго пыталась вызвать рвоту, но желудок не желал расставаться с едой, как бы глубоко она не просовывала пальцы. В зубах застряли мясные волокна.
Она молила холодное ленинградское небо об одной-единственной бомбе, но в ту ночь бомбежек не было.
Сытая девочка рыдала в снегу посреди вымершего города.
Шел февраль.
Николай Иванов
Одеяло
У меня нет имени. Я – старое одеяло.
Все мои дни проходят одинаково: я лежу в темноте, на верхней полке шкафа с рассыхающимися стенками. Пылинки бесконечных часов оседают на волоски моей коричневой шерсти, едва заметные в лучах света, падающих сквозь щели.
Здесь редко что-то меняется. Вокруг царит спокойствие, рассеянное оттенками молчания, каждый из которых мне знаком. Внизу – скрипучее деревянное молчание, торчащее занозами серых углов. Посередине – вельветовое молчание висящей одежды, плотное, не дышащее. Рядом – шерстяное молчание, задумчивое, сложенное в несколько рядов.
Иногда мне кажется, что в шкаф спрятан целый мир, который сам об этом не догадывается.
Когда я слышу шаги за стенками, меня переполняют чувства. Эти шаги многое значат: через несколько секунд двери откроются, и все вокруг преобразится, наполнится дыханием живущей снаружи комнаты и той особенной теплотой, которая в ней обитает. Эту теплоту излучает каждая линия, каждый предмет и каждое произнесенное слово.
Меня касается легкая рука с длинными тонкими пальцами. Приятно царапают лакированные ногти.
В такие мгновения я чувствую себя чем-то важным, необходимым, существующим не просто так, ради места на полке. Я хочу дарить тепло.
Разверните же меня скорей, мама и папа, укройте мальчика и расскажите ему на ночь сказку. Любую, мне нравятся все они: и про трусливого зайца, и про рогатую козу, которая идет бодаться, и про медведя, севшего на теремок. Вы же знаете, я не пошевелюсь, я прекрасно понимаю, каким должно быть укутывающее сонное молчание. Мальчик положит голову на подушку, закроет глаза, и эта ночь станет спокойной и легкой. Прозрачной, словно вода, в которую только-только поставили цветы.
– Ну-ка, кто у нас тут не собирается спать? – с улыбкой спрашивает мама.
– Не-е-ет… не хочу это одеялко! Оно колкое!
– Зачем ты его обижаешь? Смотри, одеялко увидело тебя и радуется.
Мама трясет меня. Из складок выпадает неудачно сложенный угол и тут же начинает нелепо болтаться в воздухе, не понимая, как он здесь оказался, и что теперь делать. Ворсинки отливают желтым в свете ночника, и я слышу, как где-то за его стеклянными боками гудит-смеется старая тусклая лампочка.
