Самая страшная книга 2016 (сборник) - Гелприн Майк
– Это еще почему?
– Не признал меня?
– Нет, – прищурился дед. – С чего бы?
– Мы встречались с тобой дважды. Сначала в селе Павлов Перевоз на Оке, случайно, а потом далеко на севере, в скиту на Керженце. От скита не осталось ни названия, ни жителей. Ничего, кроме пожарища, давно уже заросшего молодым лесом.
Дед отпрянул, глаза его забегали. Игнат впервые видел наставника потерявшим спокойствие, даже испуганным. Старик силился что-то вымолвить, но язык, похоже, не слушался его.
– Ты помнишь, но не узнаешь, – говорил человек с ангелами. – Потому что не видишь глубже лица. Ты бессилен против нас. Мы вернемся, один за другим, вернемся в разных обличьях, а ты ничего не сможешь сделать, ведь гарь изуродовала тебя. Там, в глубине. Под одеждой, кожей, мясом и костями. Там пепелище, Ефим.
Дед стиснул бороду в кулаке, отступил еще на два шага, потащил за собой Игната, все так же не сводя глаз с лжеХриста.
– Но гарь изменила и нас, – продолжал тот. – Мы обратились в прах, затем поднялись из него. В этом кроется наше с тобой главное различие. Ты обуглился изнутри и потух. А я еще горю.
Ангелы вокруг его головы вспыхнули огнем. Ярким, обжигающим, беспощадным. Языки пламени взвились до небес, и, даже зажмурившись, Игнат видел их кроваво-красное сияние.
Он поднял веки и часто заморгал. Полуденное солнце жгло безжалостно, резало глаза. Игнат лежал на спине посреди лесной поляны, копья сосен в недосягаемой вышине вонзались в бездонно-синее небо. Он попытался перевернуться на бок и тут обнаружил, что связан. Прочная пеньковая веревка стягивала запястья и локти, колени и лодыжки. Более того – он находился в неглубокой яме, со всех сторон обложенный сухим валежником и пучками соломы.
– Эй! – позвал Игнат. Крик отозвался густой болью в затылке, а вместе с болью пришли и воспоминания. Нахлынула тошнота, от омерзения свело скулы. Проклятая старуха, проклятый…
– Ох, ты очнулся, – дед Ефим появился в поле зрения, держа в руках плотную охапку хвороста. – Ну, может, и хорошо.
– Отпусти меня! – взвыл Игнат. Он понял, что произошло с ним, понял, что собирался сделать старик. – Отпусти! Во мне нет никого!
– Оно так только кажется, – сказал дед, пристально глядя на него. – Бесы хитрые, а Кузьма этот – особенно. Затаился, затихарился, как лягушка в траве. Но меня не проведешь. Хватит!
– Нет во мне никого, клянусь!
– Да тебе-то откуда знать? Уж поверь, порченый обычно долго ни о чем не догадывается. А я видал, как он в тебя перебрался. Сам видал тело его поганое. Узнал мерзавца сразу же…
Дед кинул хворост Игнату в ноги, утер рукавом выступивший на лбу пот, вздохнул:
– Мы с ним давно знакомы. Он один из тех, что в грех меня ввели тогда…
Ефим погрозил Игнату костлявым пальцем:
– Больше не выйдет! Не поверю ни единому слову вашему, погань! Вы мне про скорый конец света твердили! Вы меня смутили своими россказнями, обещали вечное спасение через огонь! А затем страхом наполнили и заставили бежать, бросив всех…
Голос его сорвался на визг, дед замолк на мгновение, всхлипнул, прижал ладонь к глазам.
– Те души несчастные, в скиту, верили мне. Они шли в гарь за мной, как дети за отцом. А вы лишили меня храбрости принять вместе с ними очищение и смерть – и теперь еще смеете винить?!
Он вновь закричал, обращаясь к лесу и небу, скрежеща зубами, остервенело тряся кулаками над головой:
– Не сдамся! Слышите?! Не скроетесь! Всех вас найду, из-под земли достану! Всех до единого спалю! Клянусь!
Эхо захохотало в ответ. Закашлявшись, дед опустился на колени возле ямы, подполз к Игнату, погладил его по волосам, прошептал, глядя прямо в полные слез глаза:
– Слышишь, Игнатушка? Прости… но нет другого способа одолеть эту мерзость. Я стар, а они не устают мучить меня. Только обманом. Ложью против лжи. Иначе не выйдет. Не серчай, твое место среди ангелов. Буду молиться за тебя до скончания дней. И ты там замолви за меня словечко, когда придет срок, хорошо?
Дрожащими губами он поцеловал Игната в лоб и поднялся. Деловито осмотрел валежник, кивнул и направился к костру, тлевшему чуть в стороне. Выбрал головню побольше, взвесил ее в руке.
– Деда, – взмолился Игнат, – давай не так, а? Давай по-другому… вон хоть ножом. Только не жги.
Ефим встал над ним, покачал головой:
– Нельзя по-другому, внучок. Помнишь, что я тебе говорил про плесень? Ударом ножа или петлей ее не вывести. Лишь огнем.
Он опустил головню, сухой хворост занялся мгновенно. Пламя стало болью и пылало до тех пор, пока не погасло солнце.
Максим Кабир
Африкан
Яне Ждановой редко снилась еда, а отец не снился вообще. Бомбардировки, звериный гул «мессершмиттов», взломанный лед Невы. Брызги крови на мордах безразличных сфинксов. Она металась по кровати и тихонько, как сирена, выла.
– Вставай, соня, – расталкивала она утром брата.
Савва недовольно сопел и прятался под одеялом:
– Чуть-чуть еще…
– Мама завтракать зовет.
Это действовало как заклинание. Стараясь опередить сестру, он бежал на кухню, где бледная, изнеможенная мать резала на крошечные порции хлеб.
Папы не стало в ноябре. Бабушка пережила его на неделю.
– Медленнее, медленнее, – говорила мама, поглаживая сына по отросшему ежику волос и одновременно проверяя их на предмет вшей. После Нового года мама сильно изменилась. За полтора месяца обратилась из розовощекой молодой женщины в дряхлую старуху. Но даже не это беспокоило Яну. Мама потускнела, выцвела, как старая фотокарточка, и глаза ее выцвели, и голос.
Савва уплетал вареную хряпу, почерневшие капустные листья, и подобострастно отщипывал крошки от хлебного ломтика.
– Прекрати чавкать, – цыкнула Яна.
– Вы помните тетю Тамару Кузнецову? – спросила мама, неповоротливо двигаясь по кухне, поднося детям чашки с кипятком.
Вчера она вернулась домой с керосином, но без обручального кольца.
– Встретила ее утром. Шли вдвоем от Кузнечного рынка. У нее два ведра жмыха. Два. Я рассказываю, как мы живем. Что, если я есть не буду, меня на иждивение поставят, а у меня дети. Она сочувствует. Бедные вы, мол, несчастные. А жмыха не дала. Я не просила, но она могла дать. Два ведра…
Мама споткнулась, облила себе запястье кипятком, но продолжала, как ни в чем не бывало:
– Я ей до войны книжки дарила, сервиз. В гости иду – всегда с подарком. А она. Два ведра.
Речь превратилась в бессвязное бурчание.
– Мам! – оборвала Яна женщину.
Та вздрогнула, как от пощечины.
– Что, солнышко?
– Ты утром музыку слышала?
– Не помню.
– По-моему, Стелла Сергеевна не играла сегодня.
Мать повела костлявым плечом:
– Тамарка сказала, что работников культуры будут эвакуировать, – в голосе проскользнули завистливые, раздраженные интонации, – наверное, и ее вывезли.
Савва растерянно глядел в пустую тарелку. Недоумевал, как хряпе удалось так быстро закончиться.
– Вряд ли, – произнесла Яна, – она бы попрощалась.
Девочка спрыгнула со стула, дернула брата за воротник:
– Идем гулять, обжора.
– А когда мы будем обедать? – Савва бросил тоскливый взор на печь. В котелке плавало размякшее от вываривания коровье копыто, из которого семья Ждановых десятый день цедила бульон.
– Когда добрые дела сделаем, – парировала Яна.
Мама оцепенело улыбалась, пока они надевали пальтишки, пока сестра помогала младшему брату укутаться в платок.
Подъезд смердел отходами человеческой жизнедеятельности. Канализацию отключили, а у большинства жильцов не хватало сил вынести экскременты на улицу.
– Почему мама не попросила у тети Тамары жмых?
– Потому что клянчить – нехорошо, – пояснила Яна.
– А что такое «бифштекс»?
Девочка замялась, решая, что хуже – соврать или правдой раздразнить и без того бурную братика.
– Не знаю, – сказала она, решив.
На втором этаже она остановилась и постучала в дверь:
