Дин Кунц - Неведомые дороги (сборник)
Дважды Френк устраивал себе передышки, чтобы успокоить пульсирующую боль в боку. В остальное время, заинтригованный загадкой исчезновения Скэгга, он почти забывал о том, что ему крепко досталось обрезком трубы. Крепким Орешком Шоу прозвали в том числе и за уникальную способность блокировать боль. Близкий друг из отдела расследования убийств как-то сказал, что болевой порог у Крепкого Орешка Шоу где-то между болевыми порогами носорога и деревянного столба. Но иногда Френк только приветствовал боль. Потому что она обостряла чувства и держала в тонусе, напоминая о том, сколь дорога жизнь. Френк не был мазохистом, но знал, что боль – важная часть человеческого бытия.
Прошло уже пятнадцать минут после того, как Шоу застрелил Скэгга, а найти его самого или его труп все не удавалось. Тем не менее Френк не сомневался, что убийца по-прежнему на складе. Живой или мертвый, он не растворился в дождливой ночи. Убежденность базировалась не на логике, а на никогда не подводившей Френка интуиции, наличие которой отличало великих копов от хороших.
Мгновениями позже интуиция в очередной раз доказала свою "профпригодность". Френк осматривал угол склада, где стояли погрузчики и с десяток электрокаров. Благодаря многочисленным шлангам гидравлической системы, погрузчики чем-то напоминали огромных насекомых, силуэты которых выхватывались из темноты тусклыми лампами аварийного освещения.
Френк как раз шел между двумя погрузчиками, когда за спиной раздался голос Карла Скэгга:
– Уж не меня ли ты ищешь?
Френк обернулся, поднял револьвер.
Скэгг стоял в двенадцати ярдах.
От раны на груди не осталось и следа.
– Видишь меня?
И падение с высоты трехэтажного дома не привело ни к переломам костей, ни к разрывам мышц. На синей рубашке темнели пятна крови, но ран, из которых могла вытечь эта кровь, не было.
– Видишь меня?
– Я тебя вижу, – спокойно ответил Френк.
Скэгг ухмыльнулся.
– И знаешь, что ты видишь?
– Кусок дерьма.
– Может твой жалкий мозг осознать, кто я такой?
– Конечно. Хрен моржовый.
– Тебе не удастся меня оскорбить.
– Я могу попытаться.
– Твои жалкие потуги меня не интересуют.
– Уж извини, если наскучил тебе.
– Ты слишком назойлив.
– А ты – псих.
Вновь улыбка Скэгга напомнила Френку о крокодилах.
– Я слишком превосхожу тебя и тебе подобных по уровню развития, поэтому тебе не дано судить меня.
– Тогда уж извини за смелость, великий господин.
Улыбка Скэгга перешла в злобную гримасу, глаза округлились. Из карих, человеческих, они превратились в глаза голодной, безжалостной рептилии, и Френк почувствовал себя полевой мышкой, зачарованной гипнотическим взглядом черной змеи.
Скэгг шагнул вперед.
Френк отступил на шаг.
– Таких, как ты, можно использовать только для одного: вы мне интересны, как дичь.
– Рад слышать, что хоть чем-то мы тебе интересны.
Скэгг сделал еще один шаг, тень от толстого шланга рассекла его лицо.
Френк отступил на тот же шаг.
– Ты и тебе подобные рождаетесь, чтобы умирать.
Ход мыслей преступников-безумцев интересовал Френка ничуть не меньше, чем хирурга интересует характер раковых опухолей, которые он вырезает из тел пациентов.
– Мне подобные? Это ты о ком?
– О людях.
– Ага.
– О людях, – повторил Скэгг с такой интонацией, словно не мог найти более грязного ругательства.
– А ты – не человек. Так?
– Так, – согласился Скэгг.
– Тогда кто же ты?
От безумного смеха Скэгга, холодного, как арктический ветер, Френка передернуло.
– Однако ты тугодум.
– Теперь уже ты мне наскучил. Ложись на пол, расставь руки и ноги, сукин сын.
Скэгг протянул к нему правую руку, и на мгновение Френку показалось, что убийца решил сменить тактику и сейчас взмолится о пощаде.
А потом рука начала изменяться. Ладонь удлинилась, расширилась. Пальцы вытянулись на два дюйма. Костяшки утолщились. Рука меняла цвет, пока не стала коричневато-черной. Кожа обросла жесткой шерстью. Ногти превратились в остро заточенные когти.
– Ты, значит, у нас крутой. Вылитый Клинт Иствуд. Но сейчас ты боишься, не так ли, маленький человечек? Наконец-то перепугался, не так ли?
Изменилась только рука. Лицо, тело, даже вторая рука Скэгга остались прежними. Очевидно, он полностью контролировал происходящую с ним трансформацию.
– Вервольф! – в изумлении вырвалось у Френка.
Взрыв безумного смеха эхом отразился от стен. Скэгг продолжал изменять руку. Пальцы все удлинялись вместе с когтями.
– Нет, не вервольф, – яростно прошипел он. – Что-то куда более мобильное. Куда более странное и интересное. Теперь ты боишься? Уже надул в штаны, трусохвост?
Новые изменения произошли с рукой Скэгга. Шерсть втянулась в кожу, из которой выросла. Сама кожа еще больше потемнела, приобрела зеленоватый отлив и покрылась чешуей. Подушечки пальцев стали больше и шире, на них появились присоски. Между пальцами выросли перепонки. Когти чуть изменили форму, но остались такими же длинными и острыми.
Скэгг смотрел на Френка поверх этих отвратительных пальцев и полупрозрачных перепонок. Чуть опустил руку, ощерился. Рот тоже стал другим. С тонкими, черными, морщинистыми губами. Острыми зубами, двумя торчащими, загнутыми клыками. Между ними мелькал тонкий, блестящий, раздвоенный язык. Пробегал по зубам, облизывал губы.
Скэгг хохотал, видя изумление Френка. Рот его вновь принял человеческие очертания.
Но рука претерпевала все новые изменения. Чешуя превратилась в черную, гладкую, твердую хитиноподобную субстанцию, а пальцы, словно воск, поднесенный к пламени, слились вместе, и кисть Скэгга стала зазубренной, острой, как бритва, клешней.
– Видишь? Ночному Потрошителю нож не нужен, – прошептал Скэгг. – В моих руках бесконечный набор лезвий.
Френк держал своего противника на мушке револьвера 38-го калибра, но теперь он знал, что даже "магнум" калибра 357, заряженный патронами повышенной мощности, не обеспечит ему надежной зашиты.
Небо опять прорезали молнии. От их отблесков, ворвавшихся в окна под потолком, тени Скэгга и Френка пустились в бешеную пляску.
Раскат грома обрушился на склад.
– Так кто же ты, черт побери? – спросил Френк.
Скэгг ответил не сразу. Долго смотрел на Френка, на его лице вдруг отразилось недоумение. А когда заговорил, в голосе слышались нотки любопытства и злости:
– Представители твоего вида очень уж нежные. У них нет ни силы воли, ни характера. Столкнувшись с неопознанным, они реагируют, как овцы, почуявшие запах волка. Я презираю таких слабаков. Самые крепкие мужчины ломаются после того, как я являюсь им в моем истинном виде. Они кричат, как дети, в панике убегают или застывают, парализованные, от страха лишившиеся дара речи. Но не ты. Почему ты другой? Что придает тебе храбрости? Или ты просто тупица? Не понимаешь, что ты уже покойник? Настолько глуп, что рассчитываешь выйти отсюда живым? Посмотри на себя... рука с револьвером даже не дрожит.
